Джангир – Парадокс Артура Эрнеста. Книга 1

Человек как опечатка, или Фантомная боль по бытию. О романе (или его фрагменте) «Парадокс Артура Эрнеста»

Есть в американской словесности, особенно в её «кинговском» изводе, подкупающая прямота: если уж герой спасает президента, то он его спасает, и точка. Это акт, событие, почти вестерн, перенесённый в декорации политического триллера. Но автор «Парадокса Артура Эрнеста», убаюкав нас поначалу этой жанровой мебелью — тут вам и Кеннеди, и зловещие корпорации, и маленький человек против системы, — вдруг выворачивает повествование наизнанку, в сугубо русскую, достоевскую метель. Ибо главный ужас здесь не в том, что за тобой следят, а в том, что тебя — нет.

Перед нами, в сущности, самая страшная антиутопия — не про будущее, а про прошлое. Прошлое, которое отменили. Герой, Артур, совершив высший подвиг — изменив историю во благо, — платит за это не жизнью, а бытием. Его не убивают, его стирают ластиком, как опечатку в великой книге судеб. И вот тут-то и начинается самое интересное, потому что автор задаётся вопросом поистине метафизического масштаба: что остаётся от человека, когда у него отняли память, имя и всю событийную канву? Остаётся фантомная боль.

Мы видим двух призраков, двух онтологических инвалидов, которые бродят по дождливому Портленду. Артур, теперь «Джон Доу», — это не просто амнезиак; это ходячая пустота, вакуум, в котором иногда, как атмосферные помехи, вспыхивают чужие, непонятные образы. Мирра — его идеальное зеркало. Её реальность не стёрта, но испещрена дырами, как швейцарский сыр. Она живёт в своей жизни, но чувствует себя в ней гостьей. Она находит артефакты прошлой, «неправильной» реальности — дневник, написанный её же рукой о человеке, которого она не знает, — и это не детективная улика, а весточка с того света, где покойник — она сама.

Это гениальный ход: превратить любовную линию в историю о двух фантомных конечностях, которые ноют и ищут друг друга. Их связь — единственное, что не удалось до конца стереть машине времени, этому Молоху из чикагского ангара. Любовь оказалась прочнее истории, но и она низведена до уровня инстинкта, до необъяснимой тоски. Артур покупает «Марсианские хроники» не потому, что помнит, а потому что его рука тянется к этой книге, как растение к солнцу. Мирра провожает его взглядом, и в сердце колет иголка — не память, а её эхо, симптом.

Символика здесь работает с великолепной, почти безжалостной точностью. Ржавое отверстие от болта на мосту — это и есть их мир. Точка крепления, самый важный болт, который держал их общую реальность, вырван. Осталась дыра, в которую сквозит метафизическим холодом. И герой, прикоснувшись к этой пустоте, получает не воспоминание, а лишь короткий, мучительный «звон в голове» — сигнал о том, что здесь что-то было.

Автор, по сути, пишет роман о самом страшном виде «лишнего человека». Не о том, кто не нашёл себе места в социуме, как у Тургенева или Лермонтова, а о том, кого вычеркнули из самого бытия. И оказывается, что даже после тотального «delete» что-то остаётся. Остаётся необъяснимая тяга посудомойщика к женщине на остановке. Остаётся непонятная боль библиотекаря при виде случайного прохожего. Это и есть, по мысли автора, душа. Не память, не сумма поступков, а вот эта иррациональная, нестираемая связь.

И финал восьмой части — это не начало новой любовной истории. Это начало титанической борьбы двух обнулённых душ за право снова стать историей, снова обрасти плотью фактов и воспоминаний. Это попытка из фантомной боли, из экзистенциального зуда, воссоздать самих себя. И есть страшное подозрение, что их главный враг уже не зловещий Генри Бойл, а само время, которое не любит, когда стёртые опечатки пытаются снова проступить на его безупречно чистой странице.

В. Г. Безыменский, Литературный критик