Сердце мастера - Вера Арье

* * *

Открыта жизнь, открыты небеса,

Обнажены могилы, дети, боги.

Скрываются лишь тайные тревоги и ложь…

Скрываться не должна краса.

Все события и персонажи вымышлены, совпадения с реальностью случайны.

На всем многолюдном, как Кана Галилейская, антикварном рынке Парижа не было человека, который усомнился бы в том, что сорванца Тристана Леру ждет великое будущее. Леру с его выразительной внешностью эпического героя – тугими кудрями, скульптурным носом и мечтательными темными глазами – просто обязан был стать великим художником! Его родители приложили к этому немалые усилия: отец, часовщик Этьен Леру, вскоре после окончания войны выкупил за последние деньги у обитателей северного пригорода столицы кусок земли, на котором обустроил скромное жилище и разбил крошечный сад, где маленький Тристан мог часами просиживать на деревянном ящике, делая углем свои зарисовки.

Вокруг кипели такие сюжеты, что мальчонка только и успевал хватать новый клочок оберточной бумаги, кладя отработанный на деревянную подставку, сооруженную для него отцом. Когда-то пригород Сент-Уэн был населен одними цыганами – настоящими королями парижской «блошинки», но со временем их изрядно потеснили старьевщики, продавцы краденого, картежники и прочие полуголодные «ловцы счастья». Особое место среди них занимали «шифонье» – собиратели тряпья, сбывавшие ветхую одежду городской бедноте, а прочий текстильный хлам – бумажным мануфактурам. После Второй мировой Сент-Уэн начал превращаться из очага беззакония в место новой застройки и организованных уличных рынков. С раннего утра на пыльной землебитной «блошинке» толкались люди всех сортов, пытаясь продать последнее, что уцелело после оккупации, либо же приобрести редкие вещи по бросовой цене. Не упускали своего и карманники: сновали между тесных рядов, прижимаясь к рассеянным дамам вплотную, заглядывая через плечо, торгуясь, рассматривая диковинный товар, а потом исчезая с подрезанным портмоне в наваристой, как французский луковый суп, толпе.

По пятницам, едва заканчивались уроки, Тристан ввинчивался в эту бурлящую массу и жадно впитывал впечатления: вот аккуратно одетая старушка разложила на самодельном лотке столовые принадлежности: крахмальные батистовые салфетки, костяные подставки под ножи, черненые ложечки для варенья, солонку и перечницу из серебра с замысловатым тиснением… А вот магазинчик Ахмеда – этот мелочовкой не торгует, любит формы покрупнее: ажурные напольные вазы, монументальные мраморные бюсты, шаткие десертные столики, зеркала в золоченых рамах, инкрустированные бюро и гобелены – все, что послужило бы прекрасной обстановкой для трёхсотметровой квартиры какого-нибудь зажиточного адвоката или промышленника. Рядом с ним – лавка мадам Дарю, она страстная собирательница ламп и канделябров. Тристан мог часами разглядывать всех этих крутобедрых купидонов, бесстыжих нагих нимф, хищных львов, диковинных птиц, украшающих изножья настольных ламп с гофрированными абажурами. На отдельном круглом столике из темно-вишневого дерева мадам выставляла бонбоньерки и десертные «горки». Тристан прикрывал глаза и представлял, как призывно посверкивают на них глянцевые пирожные, подтаивают шоколадные суфле, томится фруктовый мармелад, оплывает медовая нуга… Всей этой роскоши ему попробовать пока не доводилось: родители еле сводили концы с концами, и лишь раз в году, под Рождество, Тристан получал долгожданную коробочку с разноцветными «рудуду́» – крошечными ракушками, наполненными сваренным сахаром. Тристан вылизывал их до полного онемения языка, а потом хранил как напоминание о том, что праздники все же существуют…

В один из дней, бесцельно слоняясь по рынку, он заприметил мальчишку-голодранца примерно одного с ним возраста. На его тощих ногах болтались несуразного размера ботинки, которые он примотал шнурками к костистым щиколоткам, едва прикрытым короткими штанами. На плечах его висел линялый пиджак, карманы которого были подозрительно оттопырены. Голодранец терся возле приземистого мужичка с козой – тот всегда приходил на толкучку с чемоданчиком, заполненным круглыми сморщенными сырами собственного изготовления. Сыры источали кисловато-сывороточный аромат, от которого у Тристана начинало мучительно урчать в желудке. Коза стояла смирно, разглядывая сквозь узкую бойницу зрачка кипучую «блошиную» жизнь и не причиняя хозяину, придерживающему ее за веревку, особенных хлопот.

Повертевшись вокруг, мальчишка уличил момент, когда мужичок ослабил хватку и полез в карман за сигаретой. Тут же быстрым и ловким движением «гаврош» достал из-за пазухи сложенный многослойным треугольником тетрадный лист и резко взмахнул им, словно разрубая воздух. Раздался громкий хлопок – коза, всполошившись, дернулась и припустила между рядов. Мужичок, выронив сигарету, бросился за ней, сшибая на ходу хрупкие антикварные препятствия. А Тристан, раскрыв рот, смотрел на шутника, который с цирковой сноровкой подобрал с земли свою бумажную хлопушку, защелкнул фибровый чемоданчик и рванул с места к выходу, лихо перепрыгивая через старушечьи скатерки с разложенными на них семейными раритетами.

Ну, артист!..

Под вечер Тристан брел к дому совершенно обессиленный. Нервный и впечатлительный, он словно пьянел от полученных за день «блошиных» впечатлений: обжигающих брызг, разлетающихся из-под шлифовального круга, когда бродячий точильщик ножей брался за дело; приторного запаха каштанов, обжариваемых цыганами на решетке, пристроенной поверх обрезанной бочки; ритмичного постукивания колес ручных тележек продавцов «четырех сезонов», везущих груды овощей и фруктов по улице Розье; тягучего, с хрипотцой, напева стекольщика, плывущего по центральной артерии «блошинки» со своей хрупкой ношей и выводящего голосом минаретного зазывалы: «Каа-муу сте-к-лоо?! А-а каа-муу плит-куу?!»…

От всех этих канделябров, альбомов, гравюр, хрустальных пепельниц, каминных часов, бронзовых чернильниц, бюстов Бонапарта, кружевных бюстье, бархатных перчаток, лаковых шкатулок, серебряных ножей, табакерок, карманных часов, гребешков, запонок, мундштуков и хрустальных графинов в его голове образовывалось такое звенящее великолепие, что он ночи напролет просиживал над желтоватыми листами, покрывая их карандашными или угольными орнаментами.

Увы, на смену подлунному творческому счастью приходил кошмар светового дня: с учебой у Тристана решительно не клеилось. Он не ладил с точными науками, а к гуманитарным его интерес просыпался только в том случае, если учебники были снабжены подробными иллюстрациями.

Отцу тем временем с большим трудом удавалось добывать семье на пропитание – после многих лет, проведенных в тускло освещенной часовой мастерской, он начал терять зрение. Мать от безысходности подалась подрабатывать кухаркой «У Кики́» – в музыкальном ресторане, расположенном в самом центре «блошинки». Заведение славилось щедрыми порциями и лучшими в Сент-Уэне moules-frites – мидиями с обжаренной в кипящем масле картошкой. Тристан иногда приходил к ней под вечер, помогал с мытьем посуды, выносил помои, стараясь не попадаться владельцам на глаза. Иногда ему удавалось перехватить каких-нибудь объедков и присесть на полу, в самом углу зала, целиком обратившись в глаза и слух. Стянув несколько бумажных салфеток, он зарисовывал огрызком простого карандаша все, что видел: вот, например, эти двое, за столиком напротив. Он – высокий брюнет под сорок, смахивающий на американского актера Брандо: в штучном галстуке и приличном твидовом костюме, он был не из тех, кто покупает шляпы на «блошинке». Она – миниатюрная шатенка слегка уцененной внешности, явно проигрывала ему в элегантности. Но нежный переливчатый смех, обволакивающий взгляд и мягкая податливость, сквозившая в каждом жесте незнакомки, делали ее, бесспорно, притягательной – это прочитывалось во взгляде ее холеного спутника…