Про шакалов и волков - Анна Шахова

Все животные равны, но некоторые животные более равны, чем другие.

Дж. Оруэлл. Скотный двор

Век мой, зверь мой, кто сумеет

Заглянуть в твои зрачки…

О. Мандельштам. Век

Славик, которого соратники называли Весельчаком или Веселом, проверил собранную для поездки сумку: только самое необходимое на первое время. Порядок! Оружие — «Макаров», к которому Весел привык за год стрельб, будет на месте, когда «Четыре волка» приступят к операции. В Отце сомневаться не приходилось, он никогда не подводил. И дал «семье» все: подъемные, правильный образ мыслей, уважение. Теперь они сами должны добыть власть и деньги. Щенки подросли — стае пора выходить на охоту.

Этот — Первый волк — был видным, тренированным, с красивым надменным лицом и властными замашками. Его жесткий взгляд из сверстников мало кто выдерживал. Весел еще раз взглянул на форменную одежду, лежащую в сумке сверху, и застегнул молнию. Он ухмыльнулся, закрутив в тугой пучок на макушке хвост из русых волос. «Оказывается, быть официантишкой — целая наука. Пятнадцать раз вчера поднос ронял, даже сопливый Килька ржать начал. Ну ничего, соберемся на месте». Умения концентрироваться и силы воли Веселу было не занимать.

— Славочка, иди! Картошка на столе! — донесся голос бабушки из кухни.

«Картошка… — ощерился Первый волк. — Скоро я забуду, как страшный сон, ненавистный запах жареной картошки с луком. Мясо с кровью и вино — вот рацион, достойный нашей стаи-семьи».

Родной отец умер, когда Весел лежал в пеленках, мать быстренько выскочила замуж и уехала в Германию, где благополучно забыла о своем первенце: она нарожала «фашисту» троих погодков. Единственный родной человек Вячеслава — бабка — сдавала в последние месяцы на глазах, стала плаксивой и почти не выходила из дома. «Ничего, в Швейцарии бабахен подлечим — будет как новая, еще в кругосветном путешествии бойфренда найдет», — хмыкал про себя Весел, глядя на то, как старуха в очередной раз перебирает свою «похоронную амуницию» — беленькую блузочку с искрой и платок-паутинку.

Весел вышел из комнаты, нацепив вальяжную улыбку — с бабулей он всегда держался покровительственного тона, который та обожала. Впрочем, бабка у двадцатидвухлетнего выпускника Академии бизнеса, права и коммуникаций Вячеслава Рыкова и впрямь была мировая. Без вопросов.

Петруччо решил не трогать родителя, упавшего в коридоре: «Хрен бы с ним — не дотянул, скотина пьяная, до дивана — сам виноват. Сука… И мать сука. Вообще неизвестно, где шлындается. Ночью вроде снова животом маялась, стонала. Отмучилась бы уже, что ли, — перепила бы палёнки». Петр Изотов — двадцатиоднолетний автослесарь, черноглазый, коренастый, с нервным узким ртом, — с ночи не мог унять колотящееся сердце. Чего он испытывал больше — страха или восторга, — и сам не понимал. Дело! Наконец-то стоящее дело, которое откроет перед ним новую жизнь. Все получится. В этом у Второго волка сомнений не возникало ни на минуту: у Отца все и всегда получалось. Он — гений, каких мир не видывал. Жаль, что открыть это невозможно будет ни сегодня, ни через сто лет. Жаль! Впрочем, каждый отвечает сам за свой выбор. Петруччо (вот назвали же соратнички истинного русского наци гнидовским именем! — шутники проклятые) свой выбор сделал раз и навсегда. А потому — с Богом!

Перекрестившись и закинув на плечо сумку с форменной одеждой, Второй волк переступил через пьяного папашу, ничком лежавшего поперек коридора, и открыл входную дверь. В животе заурчало. Не только от волнения: есть хотелось, как всегда, нестерпимо. «Ну да ладно, перекантуемся. Скоро не только жратвы невиданной навалом будет, но и выпивкой зальемся. И не той сивухой, от которой загибаются никчемные слабаки-предки, а настоящей, волчьей!»

Илья Миусов, или Килька, — прозванный так за узкое телосложение и бессловесность от необоримой стеснительности, чувствовал себя самым бесправным и униженным во всей стае. Хотя при первой перекличке Отец дал ему звание Третьего волка (это вроде бы вышло случайно, в таком порядке «щенки» сидели за столом перед благодетелем), Килька тогда почувствовал, что Отец сильно обрадовался этому формальному наименованию, по которому двадцатидвухлетний электрик хоть в чем-то нарушил установившуюся традицию плестись в хвосте. Всегда и во всем. Вот и сейчас, складывая предметы первой необходимости в рюкзак (Килька отличался предусмотрительностью и, похоже, единственный из всей четверки не верил в безоговорочный успех операции), волчонок злился на то, что один не имеет собственного оружия, вечно стреляет из Отцовского. Другие члены стаи даже брали пару раз пистолеты с собой. Но это была чрезвычайная ситуация, после которой Отец оружие у всех отобрал и выдавал на стрельбах.

Конечно, с Килькой все было сложнее, он жил в общежитии при стройкомбинате, под надзором чужих любопытных глаз — не всегда трезвых и адекватных. Ни малейшего риска при подготовке сложного дела допускать не позволялось, потому Илья с волнением ждал, когда получит своего «Макарова» и автомат на месте, из рук Отца. Но все же… Идти с земляничным мылом и зубной щеткой на захват — цирк, да и только! Но жизнь научила Кильку терпеть и смиряться. Даже когда он готов был прикончить упыря-Носова, подставившего его тетку — единственного родного человека, сгинувшего в тюрьме по обвинению в бухгалтерских махинациях, Илья смог взять себя в руки, устроиться на работу, а не размахивать кирпичом. Что кирпич? Ну, убил бы он ворюгу-директора, а дальше? Сел на десять лет и тоже загнулся там, как тетка, от воспаления легких? Не-ет, он знал, что рано или поздно судьба подбросит шанс отомстить и восстановить справедливость. Так оно и случилось. Отец поверил в него, позвал в «Четыре волка», и теперь Килька — не вонючая безмозглая рыба, а твердо стоящий на ногах хищник — обученный и бесстрашный.

— Куда бежишь, маладой-карасивий? — дорогу Кильке, идущему по коридору, преградил бетонщик Армен, видно, уже порядком накурившийся.

— Куда надо, — огрызнулся Илья.

— Как ты гаваришь со старшим братом, ды-рань? — завопил Армен, остановившиеся глаза которого налились яростью.

— Иду к Кольке-прорабу рассказать, как ты государственный бетон сливал у коттеджа на Лесной, — выпалил волчонок и дал деру. Вслед ему понеслись отборные проклятия. Килька удовлетворенно улыбнулся: «Ори-ори, сволота. Больше ты меня не увидишь. Никогда в жизни!»

Аркадий Свешников, или Аркан, менее других восхищался Отцом и доверял ему. Он принадлежал к особой породе людей, начисто лишенной способности любить. Запредельную нечеловеческую холодность Аркана чувствовали и его товарищи, которые с опаской, но уважительно относились к интеллигентному, всегда аккуратному и тихому Четвертому волку с внешностью белокурого Ивана-царевича. Настороженно относился к Аркану и Отец. Почему он вообще позвал двадцатитрехлетнего химика-технолога, презиравшего свою работу, так же, как он презирал любую жизнедеятельность (кроме, пожалуй, созерцательного лежания под пальмой)? Аркан считал, что ушлый Отец прозревал в нем уникальную способность идти до конца. Если понадобится, для достижения целей Свешников мог прибегнуть к ЛЮБЫМ средствам. Для него не были святы ни семейные узы (в самом деле, смешно уважать или быть благодарным нищим кандидатам наук за то прозябание, на которое они обрекли сына с рождения), ни человеческие жизни, ни красота или привязанность женщин, которых Аркан брезгливо презирал и в лучшем случае мог находить в общении с ними юмористический или корыстный аспект. О такой высокопарной ахинее, как любовь к Отечеству, верность убеждениям или религиозному учению, говорить и вовсе не приходилось. Это, кстати, становилось не раз поводом к жестоким, до рукопашных, стычек Аркана с Петруччо — тем еще бритоголовым фанатиком. Впрочем, конфликты быстро иссякали, потому что Аркан не считал нужным затрачиваться на столь ничтожные рокировки. В сегодняшнем, особом деле, Четвертого волка интересовала исключительно финансовая сторона. Куш брезжил баснословный, и, судя по тем фактам, которыми располагал Аркадий, операция могла увенчаться безоговорочным успехом.