Последний Иерофант. Роман начала века о его конце - Владимир Шевельков

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Адвокат Думанский, надворный советник и приват-доцент права, стоял воскресную литургию в петербургском Всея Гвардии соборе Преображения Господня. Высокий, статный протодиакон в богато расшитом парчовом стихаре, высоко поднимая руку с орарем, громовым басом возглашал сугубую ектенью:

— Рцем вси от всея души и от всего помышления нашего рцем…

Певчие, хор девочек в белоснежных облачениях, послушно вторил ему троекратным «Господи, помилуй!». Регент в концертном фраке дирижировал хором, строго следя за последовательностью литургийных антифонов и благоговейностью пения. Верующие, нарядно одетые по случаю предстоящего причащения, усердно крестились на каждый возглас диакона, некоторые вполголоса подпевали хору.

— Еще молимся о Благочестивейшем, Самодержавнейшем, Великом Государе нашем Императоре Николае Александровиче всея России… о супруге Его, благочестивейшей Государыне Императрице Александре Феодоровне, о матери Его, благочестивейшей Государыне Императрице Марии Феодоровне, о Наследнике Его, благоверном Государе Цесаревиче и Великом Князе Алексии Николаевиче, и о всем Царствующем Доме… Да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте…

Многие из молящихся в храме опустились на колени. Кто-то преклонил голову до земли. Объятый особым, редко посещавшим его чувством благоговения, земной поклон совершил и Думанский. Хор стройно, сугубо торжественно трижды пропел: «Господи, помилуй!».

Думанский, сдерживая волнение, подошел к праздничной иконе и приложился к ней губами. Нервы были напряжены так, что дрожали колени. Пошатываясь, Викентий Алексеевич двинулся к выходу из храма, но внезапно путь ему преградил безобразный старик с седой, свалявшейся в колтуны бородой и необыкновенно большим лбом. Старик был облачен в какие-то страшные лохмотья.

«Что он от меня хочет? — подумал было Думанский и, быстро сообразив, опустил руку в карман, нашаривая медь. — Наверное, это юродивый. Нужно подать Божьему человеку». Но старец сам протянул Думанскому какой-то бесформенный сверток, бормоча при этом нечто маловразумительное:

— Ради Христа, ради Христа… Приимите, и Господь помилует душу-то грешную… Ради Спасителя нашего, приимите… Да не в суд и не во осуждение…

Думанский шарахнулся было в сторону. А назойливый «юродивый» все не отставал:

— Да-с-с, милостивый с-дарь, смею отрекомендоваться, Карл Иоганнович Росси! Не признали-с? Да кто ж теперь меня признает, а бывало, с Самим Государем… Тот самый Росси я, Их Императорских Величеств Александра Павловича Благословенного и Николая Павловича придворный архитектор.

Думанский недоумевал: «Ну точно, юродивый. И с чего бы это я должен был его признать? Придворный зодчий! Delirium, [2]кажется, так это называют врачи. Да ему и врачи-то, наверное, уже не помогут».

— Вы не думайте, милостливый с-дарь, ежели я появляюсь где-то, это есть, можно сказать, знак свыше. — И «Росси» указал пальцем под купол. — Вот сейчас я непременно должен передать вам сей пакет. Только без лишних церемоний и маргиналий. Так-то-с!

«Росси это или нет, уже не важно. Но подумать только, — а если действительно он? Sic transit gloria mundi!» [3]— пронеслось в голове у Думанского, и он машинально принял сверток, а затем двинулся к выходу.

Старика и след уж простыл. Служба кончилась, люди стали выходить на улицу. Выйдя за церковную ограду, адвокат бросил пару медяков сидящим на земле нищим. В этот момент за спиной его раздался стук копыт. Обернувшись, он увидел мрачные тюремные сани. Из них выскочили люди в просторных черных одеяниях, и с ходу принялись палить куда попало. Пули отлетали от трофейных пушек ограды, впивались в каменный парапет, крушили булыжник мостовой.

Викентий Алексеевич почувствовал, как по спине уже потекли струйки холодного пота: «Finita. [4]Так глупо кончается жизнь! Хоть бы причастился сегодня». Какое-то шестое чувство уверяло адвоката, что цель, в которую метят злодеи, — он. Дальше все происходило как в кошмарном сне: одна пуля попала в голубя, разорвав тело птицы в клочья, разбрызгав вокруг капли крови. В воздухе закружились белые с алым перья «небожителя». И так уж нужно было случиться, что в то же мгновение из собора неслышно выпорхнули, все в белом, девочки-хористки. Пули настигали и их. Юные, невинные тела бились в агонии в лужах крови. Кругом поднялся визг, люди в панике бросились врассыпную. Руки Думанского задрожали, в глазах потемнело. Он выронил сверток, тот с металлическим лязгом грянул о мостовую. Из бумаги выпростался громадных размеров смит-вессон.

«Разве такие большие бывают»? — удивился адвокат, но тут же, мало соображая, что делает, схватил револьвер и в несколько выстрелов, почерком профессионала, уложил наповал всех нападавших. Перестрелка длилась считанные секунды. Барабан револьвера остался пуст. Ничего не сознавая, Думанский мутным взором осматривал место происшествия. Сани — в щепки, трупы, кровь, мертвые лошади, он сам в шоке, и над всем этим — разлетающиеся вороны с мерзким, похожим на дьявольский хохот, граем.

Думанский бросился обратно к собору. Но кошмар не отступил: стены Преображенского храма были покрыты обоями со странной повторяющейся росписью — вертикальными виньетками из голубых лилий…

Зал судебного заседания — это место, где Иисус Христос и Иуда Искариот были бы равны, причем Иуда имел бы больше шансов на выигрыш дела.

Г. Метен

Тут Викентий Алексеевич Думанский наконец открыл глаза — перед взором адвоката голубели обои его собственной спальной.

«Слава Тебе, Господи! Это только сон, и я дома», — сообразил он, зевнув, и почувствовал несказанное облегчение. Медленно потянувшись, остался лежать в огромной постели. Ему еще было необходимо окончательно осознать переход в бодрствующее состояние, хотелось понежиться. «Что же это все-таки мне приснилось? Может быть, вещий сон? Этот странный старик „Росси“… Но последнее… эти убийцы, пальба. Дичь какая-то! Никогда бы не подумал, что в моем подсознании могут родиться столь брутальные сцены. Чужая душа — потемки, это понятно, но когда в собственной такой кавардак… Наверное, это все из-за вчерашнего ростбифа с кровью. Сколько раз я зарекался плотно ужинать! Да уж, непременно от ростбифа».