Аллегро - Владислав Вишневский

Пролог

Ах, как хочется начать этот рассказ, да на старинный бы манер: «В некотором царстве, в некотором государстве, жил да был красивый и пригожий… духовой оркестр. Да, оркестр! А уж голосистый-то какой был, у-ух! Одно слово — оркестр! Причём оркестр тот был не простой, а, представьте себе, военный! Да! Но не царский был оркестр, не президентский — это по-нонешному, а обыкновенный. Оч-чень хороший! А молодцов бравых, музыкантов, молодых, красивых, стройных — загляденье, — насчитывалось душ пятнадцать-двадцать, а может, когда и тридцать. Дружина как бы. Начальствовал у них тогда, как сейчас помню, сам главный воевода — дядька, да. Ну, не дядька, а дирижёр по-современному. Но не простой, заметьте, дирижёр, а в чине подполковника. Верьте или не верьте, а приключилось у них в одном году очень важное — судьбоносное, как бы теперь сказали, событие…»

Как здорово-то бы было. Не рассказ, а песня.

На самом деле, это не сказка. Тем более, уж, извините, не царское какое государство, а вполне обычное, простое. Как сейчас говорят, постсоветское, но демократическое. И сам город не город, а именно столица России. Город не называем только из принципа секретности. Рассказ-то про военный оркестр, значит, про армию. А если про нашу армию, значит — секретно всё, если хотите знать. А уж если хотите, то… Хотите?..

Тогда вместо вступления. Прелюдия как бы…

Правильно говорят, приход цунами, например, очень хорошо чувствуют рыбы и морские животные. На земле, опять же животные, включая домашних… В воздухе, само собой всякая летающая живность… А вот… Нет, справедливости ради человеческую науку обязательно нужно отметить. Её соответствующие приборы тоже кое-что улавливают, если к электричеству подключены и цветные чернила в струйном принтере есть… А вот люди!.. Людей, все природные и другие напасти всегда застигают врасплох. Будь то первый снег, весеннее солнце, буйный ветер, та же, например, перестройка, приезд дальних родственников или просто знакомых… Потому что — люди! Важный рефлекс в жизни потеряли. Давно, и напрочь.

Ничего такого сгущающегося над собой не чувствовали и российские военные музыканты, расквартированные, скажем, где-то… неподалёку от нас… С чего бы им, как говорится. Всё ровно, «накатано», всё обычно-привычно… Служба!

Ранним-ранним утром двухкомнатная квартира дышала сложной смесью плохо совместимых в замкнутом пространстве женских духов, хромовых сапог, выделанной кожи, сигаретного дыма, паров вечернего алкоголя, и ещё чего-то солдатско-интимного, пота, скорее всего… Специфический коктейль такой. Шторы на окнах стыдливо прикрыты, но чуть высветившееся небо заглянуло и в эту комнату, разбавило темень, как ложка молока в чайной чашке. В комнате тёпло, и душно. Всюду: на стульях, на полу раскидана верхняя одежда… Небрежно разбросана, демонстративно… В основном мужская, грубая и военная: сапоги, галифе, носки, портупеи, рубашки с погонами, галстуки, и прочее. Всё валяется бессистемно, не как в казарме. Словно кто торопился, на скорость освобождался от одежды. Есть и женская, но она по-другому бросается в глаза, скорее украшает… Она — красивая, тонкая, нежная — даже на взгляд. Если и брошена — выглядит эротично, потому что вообще она есть, и возлежит… Колготки, трусики, бюстгальтер… Это нужно видеть! Но, главное, она — дома. Это по интерьеру видно: занавесочки, рюшечки… А вот военная одежда точно в гостях… Словно завоеватель какой. Грубо присутствует. Стол тоже выглядит небрежно. Демонстрирует остатки званого «вечернего» ужина… Две винных — пустых — бутылки, и одна из-под белой — застыв, кажется, в изумлении, пустыми своими ёмкостями глядят в пустой же потолок… На тарелках красуются остатки еды.

И в этой комнате, и в другой — её не видно, она за закрытой дверью — слышны сопение и восторженные вздохи…

В большой комнате — двойное! — приглушенное сопение и мужской шёпот: «Только не царапайся, Галя, прошу!.. Не царапайся, я говорю! Ой!.. А!.. А!.. А-а-а… А-а-а…О!.. О!.. О!.. О-о-о!..»

Из другой комнаты явственно доносится «вкусный» женский стон, а с ним и убыстряющиеся смачные шлепки… видимо тел.

Громкое тиликанье мобильного телефона грубо, не к месту, нарушает тонкую лирическую атмосферу раннего утра.

Чувственные стоны в большой комнате испуганно пропадают… Резко появившаяся из-под простыни взлохмаченная мужская голова, лет двадцати пяти, с потным лицом, явно армянского покроя, с телефоном у уха, неожиданно чётким, строевым голосом отвечает:

— Прапорщик Трушкин, слушаю! — голос отвечающего абсолютно не соответствует интимному состоянию момента — Как где я, на дежурстве! — докладывал между тем в трубку очень ответственный, глубоко удивлённый голос прапорщика Трушкина. — У нас скоро подъём, Валя, и всё прочее. А что случилось? Проверяешь?

Не слышно что ему трубка ответила, но он вдруг сильно удивился, даже привстал на кровати, почти сел. Чья-то невидимая из-под простыни женская рука услужливо поправила подушку под его волосатой спиной, чтоб человеку удобнее докладывать, наверное, было.

— Кого ты проверяешь? Меня? Что ты, солнышко, чего меня проверять? Всегда чист, как стёклышко…

И сразу же, не давая трубке «разойтись», перебивает:

— Да нет, и Кобзев здесь… А как же! Он же… Мы же… Да мы же… Ты что, Валя? Нет! Дежурство же… Ну… Да не придумывай… Что ты придумываешь?! Нет, моё солнышко, нет…

В трубке, похоже, не верили.

— Да не вру я, не вру… — принялся торопливо убеждать Трушкин. — А я говорю не вру… А я говорю нет… Нет… А я тебе говорю… А я… Не спорь. На дежурстве я, да… Сашку? Сашку тебе позвать? Да, пожалуйста, сколько угодно, трали-вали, если не веришь! Позвать?.. Сейчас позову.

Чуть прикрыв трубку рукой, кричит вроде бы куда-то вдаль: «Кобзев! Сашка!.. Подойди сюда. Тебя к телефону. Быстрее».

Тут же торопливо суёт руку с телефоном под подушку, громким шёпотом сипит в сторону закрытой двери:

— Санька, Санька, быстрее… Быстрее. Атас!

В дверях второй комнаты немедленно появляется закутанный в простынь всклокоченный «патриций», того же примерно возраста, Санька Кобзев, как назвали его. Он тоже всклокочен, тоже не брит, взмылен, он русский. На лице затухающее блаженство сменяет наплывающая опаска и настороженность… Одними округлёнными глазами спрашивает товарища: «Что такое? В чём дело?»

Первый, который прапорщик Трушкин, протягивает телефон, одними губами испуганно артикулирует: «Моя Валька! звонит! проверяет! тебя! спрашивает! — и особо выразительно подчёркивает, чтоб Кобзев не забыл, не проговорился. — Мы-на-дежурстве! На-деж… — прижимает палец к губам.

На лице Кобзева отражается яркая гамма сложных негативных чувств, он делает несколько неуверенных шагов, берёт трубку… Но через секунду его голос твёрд и по военному чёток:

— Прапорщик Кобзев, слушаю! — и видимо узнав голос абонента, совершенно домашним, обволакивающим голосом продолжает. — А, это ты, Валя, солнышко, здравствуй, что-то случилось?.. — мурлычет в трубку. — Нет, на дежурстве… А как же! А где же нам ещё быть… Да! С твоим Трушкиным лямку тянем. Да!.. Как рабы на галёрах… Как привязанные. Ага! Не веришь? Зря! Сейчас, вот, генерала встречать будем…