Красные пинкертоны - Вячеслав Белоусов

Посвящается маме, Татьяне Андреевне, и отцу, Павлу Илларионовичу, молодость которых выпала на это страшное и удивительное время

Историческая наука — это вечный, никогда не прекращающийся спор, так как предмет её — безбрежный океан жизни, тайны сотен миллионов людских душ. Кто из историков возьмёт на себя право сказать: «Я понял их» и загасить свечу на пути к ускользающей истине? Как писал французский писатель Андре Жид: «Доверяйте тому, кто ищет истину, а не тому, кто её уже нашёл».

Иногда мне кажется даже, что историческая наука и не в состоянии понять прошлое, «объяснить» революцию, что без великого нашего литературного наследия сделать это ей просто не под силу. Со школьных лет мы знали: «Революции — локомотивы истории», «революция 1905 года — генеральная репетиция Великого Октября», «Февральская революция — пролог Октября», а затем — «триумфальное шествие Советской власти». Потом наши познания расширились: «Рабочий класс — авангард и гегемон революции», «крестьянство — союзник пролетариата», «партия — организатор и руководитель революционного движения…». Эти и другие трафаретные понятия, часть которых выражалась в форме сомнительных литературных метафор, «укладывали», «упаковывали» драматическую историю революции в схему, обструганную, как бревно для телеграфного столба. И что же удивительного в том, что оно стало превращаться в труху, как только начали приоткрываться оцинкованные двери спецхранов и на свет божий извлекли ранее «запретные книги»? Кого виним мы в этом, к чему ищем коварных «очернителей» нашей истории? По делам нашим воздаётся нам…

Как тюрьму ни назови: исправительный дом, следственный изолятор или «Белый лебедь», тюрьма так тюрьмой и останется…

Народ местный затосковал: долго в «Белом лебеде» промурыжат. А поначалу слушок пролетел, будто верха подгоняют здешнее начальство, и потому те глубоко копать не станут, выгоды никакой. Но на днях взяли сразу четверых или пятерых пиджаков — конторских финансистов, к нам отношения не имевших, и совсем непонятная сплетня пролетела: обещают прислать мудрёных зуботык из краевой прокуратуры, аж с Саратова. Прибудет несколько человек вроде как на подмогу нашим, астраханским.

Сенька Голопуз, здешний проныра и тот ещё хмырь, разнюхал к вечеру, что самого Борисова их главный снарядит. То ли по наши души, то ли с конторскими крысами возиться, ну и в горячке попёр:

— Вона каки людишки понаедут! Залётные пинкертоны! Эти мелюзгой не мараются! Полетят пух да перья!

А сам с меня на Китайца глазки так и перекидывает, так и жмурится, будто кот на сметану. И потом к Панкрату Грибову, старосте нашему по камере, чуть не в ножки клонится, как тот?

— С тебя, паршивого, даже блохи дёру дали! — под общий хохот рявкнул на него Гриб, грохнул об пол деревяшкой, что у него вместо ноги. — Потому как драть с тебя, окромя синих рёбер, нечего, — и поддел клюкой Сеньку под тощий зад.

Паникёра он, конечно, усмирил на глазах у всех и настроение поднял, только переборщил, подумалось мне, давно и я, и Китаец приметили, что подсматривал да подслушивал за нами с первых дней Голопуз по заданию старосты. Мы ведь среди их братвы, словно две белые вороны: как ни прикидывались охламонами, по мелочи угодившими в тюгулёвку, арапа заправить не удалось. Поэтому Сенька так и крутился рядом, так и ловил любой шанс выведать что-нибудь о нас, но, получив пинка, припух, забился в угол, хотя надолго его не хватило. Зачухались, зашушукались подле него мужики. Кто-то голос подал, копать, мол, начнут заново да основательней, тогда уж точно без мордобоя не обойтись. Слышали некоторые, что Борисов не только большой спец и на голову горазд, он и кулачищем пудовым приложиться не прочь, у него не застрянет, потому как он не интеллигентик вшивый, а ищейка пролетарских кровей. Митяю Горбатому рассказывали, будто имеет Борисов лютую привычку при допросе револьвер совать в ноздрю нашему брату, для убедительности намерений мимо твоего уха норовит пальнуть в стенку, чтоб крошкой каменной обдало. Это для пущей строгости или когда в сердцах. А там уж сам думай…

При общем унынии от этих известий Панкрат снова своей деревяшкой забухал, болтовню в углах приглушил. И от себя добавил, не те, мол, времена, не при царе-кровопийце и жандармах сосуществует наш брат. А потом совсем ни к месту ляпнул, вон, мол, Иван Иванович Легкодимов из старорежимного сыска к нынешним товарищам легавым перекинулся, а разве чего себе позволяет?

— Дед и прежде такого не терпел, — поддержали его одобрительными возгласами. Царского сыскаря Ивана Легкодимова, среди урок прозванного Дедом, чувствовалось, многие знали, поэтому приободрились, да и Голопуз сразу стих.

Только нам с Китайцем не понравилось. Чего это, с каких сладостей Панкрат на Ивана Легкодимова разговоры перевёл? Мне в драчку лезть не хотелось, смекнул я: бузу неслучайно пройдоха Панкрат заварил. А Китаец задёргался весь, глазками так и засверкал. Однако вовремя я Сеньку Голопуза, оказавшегося опять подле нас, приметил. Ткнул дружка в бок, чтобы помалкивал, а самого червь гложет: Легкодимова себе в защитники Панкрат зачислил неспроста. Конечно, Иван — авторитет среди урок, поговаривают, чуть ли не вторая рука нынешнего начальства уголовки, только дела-то у него последнее время идут не блестяще. Совсем плохи дела старого сыскаря у товарищей в угро, и не знать об этом Панкрат не мог. А если так, зачем братве лукавит? Дух подымает таким манером против нас двоих, чужаков?

Не сдержался я, глянул на старосту, но и он метнул мне взор. Словно полыхнул. Чего уж тут… Поняли мы друг друга. Отвернулся я к стенке и затих, сделав вид, что сон одолевает. А до сна ли было? Мысли тревожные и без того голову буравили, от слетевшихся новостей она совсем в круг пошла.

Старший следователь краевой прокуратуры, товарищ Борисов, хотя и не виделись мы никогда, — давнишний знакомый. Нечего сказать, личность заметная, такого зазря к нам в пески, в тьмутаракань не погонят. Глупостей, конечно, наговаривают урки: не из тех он, чтобы рукоприкладством заниматься. Заливает и Горбатый про его пролетарство, от рабочего класса, если что и имеет товарищ Борисов, так одну фамилию и косоворотку простецкую, а вместо кулачищ у него ручки впору лайковым перчаткам. Выдумки всё, на нарах сочинённые от скуки, как и прочая безалаберщина. Однако то, что в нашем городе он объявился неслучайно, у меня сомнений не было. Наоборот, обречённость, поедавшая нутро, как сюда забрался, ещё большей тошнотой аукнулась в желудке и тоска защемила такая!..

Тот товарищ Борисов года два, а то и поболе, с начальником уголовки всей республики Николаевским дотошно отлавливали удальцов, промышлявших лихим ремеслом на матушке Волге от Жигулей до Астрахани. Называли удальцов в народе по-разному: от «привидений», «водяных чертей» до «речных пиратов», а в оперативных сводках сыскарей именовались они бандитами и налётчиками, убийцами и грабителями пароходов и грузовых посудин, перевозивших по рекам имущество промышленников да торгашей, ценности банкиров да конторщиков и других особ серьёзных. Процветало это ремесло долго, дерзко и безнаказанно, пока местные олухи, руки посбив от неудач, не обратились за помощью в Москву. До самого наркома дошло, вот и устроили серьёзную облаву на вольных людишек. Пока в секрете операция держалась, успели многих отловить. Под Самарой особая удача выпала легавым: взяли атамана нашего Жорку вместе с подружкой Серафимой, только она красотой особой славилась и будто куда-то сгинула, в Таганку его уже одного привезли. Ну а мы, уцелевшие, врассыпную кто куда. Очистив Жигули, добрались сыскари до Саратова и вот, если Сеньке Голопузу верить, их путь теперь сюда лежит. Зубатыка с верхов, какой-то прокурор Эрлих, в газетке местной расхвастался, будто полсотни наших жиганов уже держат в Матросской тишине, в расход пустят, лишь последних дособирают на низах. Со всеми разом желают покончить товарищи одним столичным судом судить, так как урки в разных губерниях промышляли. Закон, конечно, ими придуман. Только исстари на Руси велось — атамана в клетку и прокатить по всей стране, чтоб потом принародно на плахе лютой казни придать. Мало что изменилось после царя-дракона, однако, думается мне, товарищ Эрлих загнул.