Эволюция Кэлпурнии Тейт - Жаклин Келли

Моей маме, Ноэлайн Келли.

Моему папе, Брайану Келли.

Моему мужу, Роберту Дункану.

Когда молодой натуралист приступает к изучению совершенно незнакомой ему группы организмов, на первых порах его ставит в тупик, какие различия признавать за видовые… так как он не знает ничего о размерах и характере вариации, свойственной этой группе…

Чарлз Дарвин. «Происхождение видов» [1]

Тогда, в 1899 году, мы научились справляться с темнотой, но не с техасской жарой. Поднимались задолго до рассвета, когда небо было чёрным как смоль и только полоска на востоке казалась чуть-чуть светлее. Зажигали керосиновые лампы и несли их во тьму как крохотные колеблющиеся солнышки. Дневную работу надо было закончить к полудню, потому что в полдень убийственная жара загоняла нас в дома, за закрытые ставни, где мы лежали в полумраке комнат с высокими потолками, страдали и потели. Мамино излюбленное средство – освежать простыни одеколоном – помогало лишь на минуту. В три часа, когда наступало время вставать, жара по-прежнему была убийственной.

В Фентрессе всем приходилось тяжко, но особенно страдали женщины, ведь они носили корсеты и нижние юбки. (Я тогда ещё немного не доросла до этой непременной женской пытки.) Женщины распускали корсеты и часами вздыхали, проклиная жару, а кстати и своих мужей, притащивших их в округ Колдуэлл, чтобы выращивать хлопок и орех пекан да разводить скот. Мама на время избавлялась от шиньонов – и от вьющейся накладной чёлки, и от валика из конского волоса, на основе которого она ежедневно сооружала замысловатую башню из собственных волос. В такие дни, конечно если не было гостей, она даже подставляла голову под струю воды, пока Виола, наша кухарка-квартеронка, усердно качала кухонный насос. Нам было строго-настрого запрещено смеяться над этим поразительным зрелищем. Мы (в том числе и папа) давно поняли: когда мамино чувство собственного достоинства мало-помалу отступает перед жарой, лучше ей под руку не попадаться.

Тем летом мне исполнилось одиннадцать. Из семерых детей я была единственной девочкой. Что может быть хуже? Меня зовут Кэлпурния Вирджиния Тейт, но все звали меня Кэлли Ви. У меня три старших брата – Гарри, Сэм Хьюстон и Ламар – и три младших – Тревис, Сал Росс и малыш Джим Боуи, которого мы называли попросту Джей Би. А я как раз посерединке. Младшие как-то ухитрялись спать днём, иногда даже сбиваясь в кучу, как потные щенки. Мужчины, работавшие всё утро в поле, засыпали тоже. Папа возвращался из своей конторы – он был владельцем единственной в городке машины по очистке хлопка. Обливался на заднем крыльце тепловатой колодезной водой из жестяного ведра и, как подкошенный, валился в гамак.

Да, жара была сущим мучением, но она же давала мне свободу. Домашние забывались беспокойным сном, и я могла тайком улизнуть на берег реки Сан-Маркос. Ни уроков, ни надоедливых братьев, ни мамы! Мне никто не разрешал убегать на реку, но ведь никто и не запрещал. Удрать удавалось незаметно, потому что у меня была своя собственная комнатушка в дальнем конце коридора, а братья жили все вместе – в секунду кто-нибудь донесёт. Плохо быть единственной девочкой, одно утешение – никто за тобой не следит.

Наш дом отделяли от реки пять акров густых зарослей, вытянувшихся полумесяцем. Продраться через них нелегко, но, к счастью, постоянные посетители речных берегов – собаки, олени, братья – протоптали узкий проход через коварные колючие кусты выше моего роста. Шипы цеплялись за волосы и передник, пока я, сжавшись в комочек, пробиралась сквозь заросли. На берегу я сбрасывала одежду и в одной рубашке заходила в воду. И вот я лежу на спине, прохладная вода нежно обтекает тело, сорочка легонько колышется вокруг меня. Я – облачко, плывущее по реке, и течение тихонько кружит меня. Я гляжу наверх, на тонкую паутину высоко в пышных кронах дубов, склонившихся над водой, – это гусеницы белых бабочек сплели свои огромные гнёзда. Гусеницы, словно моё отражение, парят в своих марлевых шарах на фоне бледно-бирюзового неба.

Тем летом все мужчины кроме дедушки, Уолтера Тейта, коротко постриглись, сбрили густые бороды и усы и стали похожи на голых ящериц. Я целую неделю или даже больше не могла привыкнуть к виду вялых незагорелых подбородков. Странно, но дед не страдал от жары. Даже густая белая борода, спадающая на грудь, ему не мешала. Дед утверждал: это оттого что он – человек строгих правил, скромный и никогда не пьёт виски до полудня. Его вонючий старый сюртук безнадёжно вышел из моды, но дедушка и слышать не хотел о том, чтобы с ним расстаться. Наша горничная Сан-Хуана постоянно оттирала сюртук бензолом, но он всё равно припахивал плесенью, да и цвета стал какого-то неопределённого – то ли чёрный, то ли зелёный.

Дедушка жил с нами под одной крышей, но сам по себе. Давным-давно он передал дела единственному сыну – моему отцу Альфреду Тейту, а сам погрузился в «эксперименты в лаборатории» на заднем дворе. Собственно говоря, лаборатория – это просто старый сарай, где когда-то ютились жившие на плантации рабы. Когда дед не торчал в лаборатории, он уходил собирать образцы или зарывался в ветхие книги в тускло освещённом углу библиотеки, где его никому не разрешалось беспокоить.

Я попросила у мамы позволения укоротить волосы – очень уж жарко шее и спине. Мама запретила – нечего бегать как стриженая овца. Мне это показалось ужасно несправедливым, и я разработала план. Раз в неделю я буду обрезать волосы на дюйм – всего лишь на жалкий дюйм. Мама ничего не заметит. Она ничего не заметит, потому что я буду вести себя безупречно. Я притворюсь благовоспитанной юной леди, и мама не станет за мной так строго следить. Мама была полностью погружена в домашние хлопоты и непрестанно озабочена поведением сыновей. Вы и представить себе не можете, какой шум, какую суматоху способны поднять шестеро мальчишек. К тому же жара усиливала её головные боли, так что приходилось принимать по полной столовой ложке «Растительной микстуры Лидии Пинхем» – несомненно, лучшей кровоочищающей микстуры для женщин.

Однажды вечером я взяла ножницы и с бьющимся сердцем отрезала первую прядь волос. Взволнованно я глядела на клок волос у себя на ладони. Несколько месяцев пролетят быстро – и да здравствует новая жизнь! Это был великий момент. Я плохо спала той ночью. Что-то будет завтра?

Едва дыша, я спустилась утром к завтраку. Пекановый пирог на вкус был как картон. И знаете, что случилось? Ровно ничего. Вообще никто ничего не заметил! Мне полегчало, но всё-таки я подумала: «Что взять с этой семейки?». Никто ничего не замечал, только через четыре недели и четыре дюйма наша кухарка Виола как-то странно на меня посмотрела, но не сказала ни слова.