Муха и самозваный принц - Евгений Некрасов

Генерал Драгомиров слыл знатоком офицерского этикета. Однажды в офицерском собрании его спросили, как правильно наклонять тарелку при доедании супа — от себя или к себе.

— Смотря какой у вас тактический замысел, — ответил Драгомиров. — Если стремитесь облить товарища, наклоняйте от себя. Если есть необходимость облиться самому — наклоняйте к себе.

Шоссе состояло из одних горбов: пять минут едешь вверх, пять вниз, и опять по морям, по волнам. На обочинах заснеженный лес да километровые столбики. Через полчаса начинает казаться, что катаешься по кругу. Смотреть на дорогу быстро надоело, и Маша стала разглядывать затылки на передних сиденьях.

Один затылок был мамин, всю жизнь знакомый, с трогательной ямкой и вечно выбивающейся из-под шпилек прядью. К другому Маша толком еще не приглядывалась, а между тем этот затылок стоил самого пристального внимания. Он сидел на мощной борцовской шее основательно, как причальная тумба. Под тонкой кожей просвечивали веревочки сосудов.

Затылок с серьезными намерениями.

Неделю назад мама, смущаясь, объявила, что один человек… Вообще-то он мамин директор, но в данном случае это неважно… Словом, этот человек давно мечтает познакомиться с Машей и зовет всех пожить за городом в санатории с многообещающим названием «Райские кущи».

Надо было видеть, как она розовела и мямлила. Это мама-то! Телеведущая! Говорить — ее профессия. Она безошибочно ставит ударение в слове «позвонишь» и не теряется, если под текст о выставке скульптуры в эфир дают драку футбольных болельщиков. И вдруг забарахталась, как двоечница у доски. Маша сразу поняла, что такое знакомство добром не кончится. Сперва тебе говорят «Познакомься», потом — «Мы решили пожениться», а через месяц — «Подай папе тапочки».

Хотя Маша давно уговорила себя не лезть в мамину личную жизнь, появление жениха застало ее врасплох. Она привыкла, что у других отцы, а у нее фотокарточка и короткая история, похожая на утешительную выдумку: «Врач. Погиб в Африке от неизвестной тропической болезни». Потом узнала, что не врач, а разведчик, и не от болезни, а от пули повстанца, которого, может быть, сам же и научил стрелять. Это согревало душу, но сути не меняло: сколько Маша себя помнила, мама была ее и больше ничья. Мысль поделить ее с каким-то хмырем болотным не умещалась в голове.

Тем не менее, затылок хмыря вызывающе маячил над спинкой переднего сиденья да еще и наклонялся к маминому: «Сюсю, Маргоша». А мама ему: «Сюсюсюсеньки, Костик». В слова Маша не вслушивалась, ей хватало тона. Можно таким тоном говорить о разумном, добром, вечном? Да никогда! А еще взрослые. Постыдились бы при ребенке!

— Далеко еще? — спросила Маша. Для теплоты отношений разрешалось звать хмыря Михалычем, без имени, но как раз теплоты она не хотела и старалась не называть его никак.

— Минут сорок. Успеем к обеду, — сказал Михалыч.

«Если бы я была эгоисткой, — подумала Маша, — и не заботилась о мамином счастье, то могла бы и обидеться. Спрашивали его насчет обеда? Нет. В таком случае почему он ответил? Ясно: считает меня обжорой. А я? Я молчу и не отвечаю на оскорбление, чтобы не расстраивать маму, которая по необъяснимым причинам любит этого типа».

Сказать по правде, причин любить Михалыча у мамы было гораздо больше, чем у Маши — не любить. Это и наполняло душу черной тоской. Обещанные «Райские кущи» представлялись похожими на детский лагерь: стены в зеленой масляной краске, койки со скрипучими пружинами.

— Там хотя бы телек есть? — мрачным голосом спросила Маша.

— В «Кущах»? Там есть все! — торжественно объявил Михалыч. — А если чего-то нет, пожелай, и оно будет. Киркорова хочешь?

— Хочу, — из вредности сказала Маша. — Сейчас же. На тарелочке и с морковкой во рту.

— Пожалуйста! — Михалыч показал на зеркальце.

Маша посмотрела, охнула и обернулась. Их машину догонял белый лимузин, широкий, как танк, и длинный, как автобус. Угловатая хамская морда навевала мысли о пустынях и крупнокалиберных пулеметах. «Хаммер», — вспомнила Маша название американского военного вездехода, из которого был построен чудо-экипаж. Она видела его по телеку, знала, что второго такого в Москве нет, и все равно не поверила своим глазам. Неужели сам… Оставляя за собой шлейф черного дыма, лимузин поравнялся с «бэхой» Михалыча и требовательно рявкнул клаксоном. У Маши заложило уши. Звук был шквальный, машину поменьше сдуло бы с дороги.

— Пижон, — буркнул Михалыч, притирая машину к обочине. Затормозил и стал ждать.

Лимузин тоже остановился. Распахнулась дверца с черным стеклом, и, выпустив на волю запертую музыку, к ним бросился Филипп Киркоров! У Маши задрожали коленки. Показалось, что Михалыч как-то незаметно для нее, но страшно провинился, может быть, царапнул лимузин и теперь будет расплачиваться до конца жизни. Михалыч не торопясь открыл свою дверцу, и тогда Маша расслышала, что кричит Филипп:

— Вот кого я щас лобзну!

Подбежал и расцеловал вышедшего навстречу Михалыча.

— Ма! — только и смогла выдавить Маша.

Если бы слон, весело трубя, побежал целоваться с моськой, она бы удивилась меньше. Это же Филипп! Он собирает стадионы поклонников! И какой-то никому не известный Михалыч…

Мама молча улыбалась в автомобильное зеркальце.

Коротко переговорив с Филиппом, Михалыч вернулся в машину и сдал назад. Белый лимузин мучительно разворачивался, перегородив шоссе. Маша глядела и опять не верила себе: куда он, почему возвращается? Что же выходит, Киркоров уже сделал то, ради чего ехал за город?!

— Он заглянет в «Райские кущи» на Новый год, — пообещал Михалыч.

— А сейчас куда ехал?

— Туда, в «Кущи», меня лобызнуть. Ты же видела, соскучился, — невозмутимо сказал Михалыч и поправил галстук, съехавший на сторону в объятиях темпераментной звезды.

— Я просила с морковкой во рту, — напомнила Маша.

— А я передал Филе. На Новый год он захватит морковку. Хочешь, поспорим? — прищурился Михалыч.

Машу он сразил. Положил на обе лопатки, такие вещи надо признавать.

Лимузин Киркорова, наконец, развернулся, оставив на придорожном сугробе отпечаток радиатора, и уехал.

— Садись-ка, Маргоша, за руль, а мне надо позвонить, — сказал Михалыч.

Из его телефонных разговоров Маша поняла, в чем дело. У Киркорова горела съемка новогоднего клипа. В самом прямом смысле: от бенгальских огней зажглись декорации. Нужно было строить новые, а сначала найти свободный павильон и рабочих, согласных трудиться круглые сутки. Под праздник это невозможно. Если бы Михалыча попросили по телефону, он бы так и ответил с чистой совестью. Но Филя сам к нему поехал. Такие отношения надо ценить, значит, придется сделать невозможное.