Всеобщая история чувств - Диана Акерман

Великолепное путешествие по царству чувств включает в себя исследования поцелуев и татуировок, кулинарных изысков и музыки, которую исполняет сама планета Земля. Восхитительная работа дарит читателям глубочайшее проникновение в те миры, которые открывают перед нами чувства.

The New York Times

Эта книга – просто экстаз, сокровищница рассеянных по странам, временам и культурам сведений, связанных с удовольствиями, которые несут чувственные ощущения.

Houston Chronicle

То снисходительно, то язвительно… Блестящий стиль изложения Дианы Акерман делает книгу похожей на стихотворение в прозе.

San Francisco Chronicle

Чтобы хоть немного постичь «благородную болезнь», которую представляет собой сознание, необходимо понять ощущения – как они эволюционировали, как их можно развить, какие пределы для них существуют, на какие из них мы наложили табу и что они могут рассказать нам о том восхитительном мире, в котором мы имеем счастье жить.

Диана Акерман

Вот изначальная загадка, связанная с любым путешествием: как путешественник оказывается в исходной точке пути? Как я попадаю к окну, к стене, к камину, как я попадаю, собственно, в комнату; как мне удается оказаться между этим потолком и этим полом? О, здесь открывается широкий простор для гипотез, аргументов pro et contra, допущений, диалектики! Сама я почти не помню, как это случается. В отличие от Ливингстона, скитавшегося в самых темных дебрях Африки, у меня нет ни атласов, ни глобусов земной или небесной сферы, ни карт, где изображены горы и озера, ни секстанта, ни авиагоризонта. Если даже у меня и был когда-то компас, он давным-давно потерялся. Однако должно же мое присутствие здесь иметь хоть какое-то разумное объяснение. Какой-то шаг должен был направить меня к этой точке в противовес всем остальным точкам обитаемого мира. Я должна обдумать и обнаружить причину.

Сознание, расширившееся ради новой идеи, никогда не вернется к своему первоначальному размеру.

В море ощущений

До чего же наш мир богат ощущениями, которые мы получаем через органы чувств! Летом нас может выманить из постели сладкий аромат воздуха, льющегося в окно спальни. Солнце рисует муаровые разводы на тюлевых занавесках, и кажется, будто они трепещут от потоков света. Зимой порою слышишь, как птичка кардинал громко стучит в стекло спальни, кидаясь на свое отражение, и хозяйка дома даже спросонок понимает, что это за звук; она расстроенно качает головой, встает с кровати, отправляется в мастерскую и наскоро рисует на листе бумаги контур совы или какой-то другой хищной птицы. Она приклеивает рисунок к стеклу, а потом идет в кухню и варит ароматный, чуть горчащий кофе.

Один или даже несколько органов чувств можно временно нейтрализовать – например, погрузившись в воду, нагретую до температуры тела, – но это лишь обострит остальные. Нельзя понимать мир, не изучив его предварительно через радарную сеть ощущений. Возможности органов чувств можно расширить при помощи микроскопа, стетоскопа, робота, спутника Земли, слухового аппарата, очков и т. п., но то, что лежит за пределами физических ощущений, мы познать не в состоянии. Ощущения определяют границы осознания, и, будучи по природе своей исследователями и любителями задавать вопросы, значительную часть жизни мы проводим в метаниях внутри этого продуваемого всеми ветрами, но ограниченного пространства. Мы посещаем цирк, продираемся сквозь джунгли, слушаем громкую музыку, покупаем экзотические благовония, платим бешеные деньги за кулинарные изыски – и даже порой рискуем жизнью, чтобы изведать новый вкус. В Японии повара предлагают отведать рыбу фугу (иглобрюха), которая, если не приготовить ее единственно верным способом, чрезвычайно ядовита. Лучшие повара оставляют в блюде ровно столько яда, чтобы губы едоков слегка пощипывало, тем самым давая им понять, насколько близко они подошли к границе жизни и смерти. Бывает, конечно, что расстояние до этой границы оценивают неверно: ежегодно несколько любителей фугу умирают прямо во время еды.

Удовольствия, которые приносят нам органы чувств, заметно варьируются в зависимости от той или иной культуры (женщины из племени масаев, закрепляющие свои прически экскрементами, вероятно, находят очень странным обычай американок освежать дыхание при помощи мяты), хотя речь идет об одних и тех же ощущениях. Однако удивительно наблюдать за тем, как физические ощущения возводят своего рода мосты не только между странами и культурами, но и между разными историческими эпохами. Никакие, даже самые привлекательные, идеи не помогут нам так тесно соприкоснуться с прошлым, как способны на это наши органы чувств. Например, читая древнеримского поэта Проперция, чрезвычайно подробно описавшего сексуальное поведение своей возлюбленной Гостии (в стихах он называет ее Кинфией), с которой они имели обыкновение заниматься любовью на берегах Арно, я изумляюсь тому, насколько мало любовный флирт изменился с 20 года до н. э. И сама любовь тоже не очень-то изменилась: Проперций умоляет и тоскует так же, как это делали и делают любовники всех времен. Еще поразительнее то, что тело у его возлюбленной точно такое же, как и у женщины, живущей в наши дни, допустим в Сент-Луисе. За две тысячи лет ничего не изменилось. Все нежные потаенные местечки ее тела влекут и отзываются на ласку точно так же, как у современных женщин. Гостия могла не так, как мы, толковать свои ощущения, но информация, которую она направляла своим органам чувств и которую получала от них, была той же самой.

Доведись нам отправиться в Африку, туда, где кости Люси, низкорослой праматери всего человечества, тысячи тысяч лет пролежали в земле там, где она упала замертво, и обвести взглядом долину, мы увидели бы в отдалении те же самые горы, что и она. Более того, они, возможно, были последним, что Люси увидела в своей жизни. За прошедшее с тех пор время изменились многие детали окружавшего ее физического мира: и очертания небесных созвездий, и близлежащий ландшафт, и погода, но очертания гор остались почти такими же, как и при ней. А теперь перенесемся на мгновение в Рио-де-Жанейро 1940 года, в изысканное жилище бразильского композитора Эйтура Вилла-Лобуша, чья музыка, одновременно и строгая и непринужденная, начинается с уравновешенных форм европейского стиля, а затем взрывается гикающими, захлебывающимися, скачущими, звенящими звуками дождевых лесов Амазонии. Когда Вилла-Лобуш, сидя за фортепиано в своем салоне, сочинял музыку, он открывал окна, обращенные к горам, окружающим Рио, выбирал себе тот или иной вид на этот день, набрасывал на нотной бумаге очертания гор и руководствовался этим контуром при построении мелодической линии. Между двумя наблюдателями, смотревшими на очертания горных хребтов (одна обитала в Африке, а другой – в Бразилии) – более трех миллионов лет, но процесс восприятия у них был идентичным.