Московская сага. Война и тюрьма - Василий Аксенов

Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывностьдвижения.

Лев Толстой. «Война и мир»

Предваряя повествование эпиграфом, писатель иной раз черезпару страниц полностью о нем забывает. В таких случаях цитата, подвешенная надвходом в роман, перестает бросать свет внутрь, а остается лишь в роли латуннойбляшки, некоего жетона, удостоверяющего писательскую интеллигентность,принадлежность к клубу мыслителей. Потом в конце концов и эта рольутрачивается, и, если читатель по завершении книги удосужится заглянуть вначало, эпиграф может предстать перед ним смехотворным довеском вроде фигуркиягуара, приваренной к дряхлому «Москвичу». Высказывая эти соображения, мыпонимаем, что и сами себя ставим под удар критика из враждебной литературнойгруппы. Подцепит такой злопыхатель наш шикарный толстовский эпиграф и тут жеосклабится – вот это, мол, как раз и есть «ягуар» на заезженной колымаге!Предвидя такой эпизод в литературной борьбе, мы должны сразу же егоопровергнуть, с ходу и без ложной скромности заявив, что у нас, в нашеймноголетней беллетристической практике, всегда были основания гордитьсягармонической связью между нашими эпиграфами и последующим текстом.

Во-первых, мы эпиграфами никогда не злоупотребляем, аво-вторых, никогда не использовали их для орнамента, и если уж когда-нибудьприбегали к смутным народным мудростям вроде «В Рязани грибы с глазами, ихедят, а они глядят», то с единственной лишь целью дальнейшего усиленияхудожественной смуты. Вот так и тот наш, там, позади, только что оставленныйэпиграф, вот эта-то, ну, чеканки самого Льва Николаевича идея о непостижимости«абсолютной непрерывности движения» взята нами не только для приобщения к стаду«великих медведиц» (как бы тут все-таки не слукавить), но и, главным образом,для того, чтобы начать наш путь через Вторую мировую войну. Эпиграф этот длянас будет чем-то сродни яснополянской кафельной печке, от которой и намеренытанцевать, развивая, а порой и дерзновенно опровергая, большую тупиковую мысльнационального гения. Отправимся же далее по направлению к войне, в которойсреди большого числа страждущих миллионов обнаружим и лица наших любимых членовсемьи профессора Градова. Вклад их в громоподобный развал времен не так уж мал,если держаться точки зрения Л.Н.Толстого, сказавшего, что «сумма людскихпроизволов сделала и революцию, и Наполеона, и только сумма этих произволовтерпела их и уничтожила».

Следовательно, и старый врач Б.Н.Градов, и его жена Мэри,столь любившая Шопена и Брамса, и их домработница Агаша, и даже участковый уполномоченныйСлабопетуховский в гигантском пандемониуме человеческих произволов влияли наход истории не хуже де Голля, Черчилля, Рузвельта, Гитлера, Сталина, императораХирохито и Муссолини. Перечитывая недавно «Войну и мир» – впервые, долженпризнаться, с детских лет и вовсе не в связи с началом «Войны и тюрьмы», а длячистого читательского удовольствия, – мы столкнулись с рядом толстовскихрассуждений о загадках истории, которые порой радостно умиляют нас сходством снашими собственными, но порой и ставят нас в тупик.

Отрицая роль великих людей в исторических поворотах, ЛевНиколаевич приводит несколько примеров из практической жизни. Вот, говорит он,когда стрелка часов приближается к десяти, в соседней церкви начинаетсяблаговест, но из этого, однако, не значит, «что положение стрелки есть причинадвижения колоколов». Как же это не значит, удивится современный, воспитанный наанекдотах ум. Ведь не наоборот же? Ведь не колокола же двигают стрелки. Ведьзвонарь-то тоже взялся за веревки, предварительно посмотрев на часы. Толстой,однако, приводя этот пример, имел в виду что-то другое.

Глядя на движущийся паровоз, слыша свист и видя движениеколес, Толстой отрицает за собой право заключить, «что свист и движение колессуть причины движения паровоза». Свист, разумеется, не входит в число причин,но вот насчет колес позвольте усомниться – именно ведь они, катясь вперед илиназад, вызывают движение всей нагроможденной на них штуки. Тут снова нам неостается ничего иного, как предположить, что Толстой что-то другое имел в видудля иллюстрации исторических процессов.

Последний пример, приведенный в третьей части третьего тома«Войны и мира», совсем все запутывает, если только не катить бочку наиздательство «Правда», выпустившее в 1984 году собрание сочинений в двенадцатитомах. Крестьяне считают, пишет Толстой, что поздней весной дует холодный ветериз-за того, что раскрывается почка дуба. Цитируем с экивоком к нашемублестящему эпиграфу: «...хотя причина дующего при развертывании дуба холодноговетра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причинахолодного ветра есть развертыванье дуба, потому только, что сила ветранаходится вне влияния почки».

Тут как-то напрашивается предположить обратное развитиесобытий, то есть раскрытие почки под влиянием холодного ветра, однако Толстойэтого не касается, и мы предполагаем, что он совсем не то имеет в виду, что наповерхности, что мысль его и его сильнейшее религиозное чувство полностьюотмежевываются от позитивистских теорий XIX столетия и уходят в метафизическиесферы. То есть мысль его вдруг распахивает дверь в бездонные пустоты, вненазванность и неузнанность, где предстают перед нами ошеломляющие все эти«вещи в себе».

Увы, несколькими строками ниже граф вдруг возобновляет связьсо своим веком «великих научных открытий», чтобы заявить: «...я должен изменитьсовершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола иветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны».

В общем, в результате этих отвлеченных и нерешенных (как онсчитает – пока!) задач Толстой приходит к мысли, что «для изучения законовистории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покоецарей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы,которые руководят массами».

Почти марксизм. Ленин, очевидно, и эту жажду познаний имел ввиду, присуждая графу новый титул «зеркала русской революции». Вождь, впрочем,должен был бы знать, что с Толстым всегда не все так просто, что он не толькоотражением «суммы людских произволов» занимался, но и свой немалый «произвол»добавлял в эту сумму: а прежде всего полагал, что движение этих бесконечныхсослагательных направляется Сверху, то есть не теориями задвинутых экономистовили антропологов, а Провидением.

Но вот бывает же все-таки, что некоторые теоретики ипрактики выделяются из «суммы произволов» и посылают миллионы на смерть имиллиарды в рабство, стало быть, произвол произволу рознь и нам при всемжелании трудно прилепиться к роевой картине, какой бы впечатляющей она ни была,и отвергнуть роль личности в истории.