Руда. Возвращение. Скрижали о Четырех - Надежда Ожигина

Предтеча

Посох с серпообразным навершием хищно свистнул, отражая рубиновый блеск затменного солнца, располосовал влажный воздух, рассек лицо не сумевшего заслониться противника, того откинуло на пять футов, но раненый тотчас вскочил, бросился, метя в висок. Кровь заливала ему глаза, дышал он надсадно, с рвущим легкие хрипом, и дрался – как перед разверстой могилой, отчаянно выкладываясь в каждом рывке.

Эрей принял удар, поймав меч на посох, закрутил, заставляя врага потерять не оружие, так равновесие, краткий разворот, сближение, – и скрытый в подпорке клинок пробил живот Стагнара вместе с кольчугой. Какое-то время они стояли, вплотную, почти обнявшись, точно партнеры в танцевальной зале. Кровь сочилась из губ наемника, принуждая ноздри мага трепетать в предвкушении чужой смерти. Стагнар в последний раз захрипел и потянулся пальцами в латной перчатке к горлу убийцы. Эрей отступил назад, отпуская посох, и воин медленно упал на спину, вцепившись рукой в древко. Тело подпрыгнуло, взорвалось гейзером горячей крови, зрачки отразили далекие звезды, но веки упали, как флаг над крепостью. Воин дернулся в последний раз, будто кланялся зрителю, и растаял в последних лучах.

Эрей оттер пот и хищно прищурился, подбирая освобожденный посох. Удовлетворенно кивнул. Этот призрак вышел удачнее прочих, сильный и злой, мастер каких поискать. С таким сражаться – что учиться заново.

Он прошел в замок, ощущая его пустоту острее, чем прежде, вспоминая пиры, что закатывал дед, старый Брагант Э’Вьерр, вновь и вновь поражавший соседей. Ныне и роскошь, и сотня слуг, фамильные земли древнего графства, само имя его и воинская доблесть остались в прошлом. Не возродить, сколько ни бейся. Как не воскресить жену.

Она ушла к Седой Деве, его Анамея, во время страшного мора. И разум угас от потери, заставив искать быстрой смерти, достойной великого воина. Что было безумней попытки прорваться сквозь границу Аргоссы? Не грех, а подвиг, баллады слагать после гибели, если будет кому. А он прошел. Пропустили. Он, воин, нес в своих жилах семена темной магии. Он оказался угоден и проклят.

Вспомнилось вот, надо же… Сотню лет пытался забыть.

Память – ты проклятье и жертвенный крест обретших бессмертие! Давно нет жены и приемного сына, и внук убелен сединами, как инь-чианьский утес, а все вспоминается, вспоминается. Чувства умерли, сердце мертво, а память упорной звериной хваткой цепляется в прошлое, дура безмозглая. Потому что нравится вспоминать, каково это – быть человеком.

Опасно забавы ради воскрешать недругов из той, рыцарской, жизни. Стагнар, продавший Анамею жрецу, был силен и упорен, но не стоил мучений, вызванных дурой-памятью. Два года Эрей не посещал могилу жены. Два года. С тех пор, как ушел из внешнего мира, натворив дел не по Силам.

Маг искупался в горячем источнике, смыл тяжелый въедливый пот. Здесь, в купальне, отделанной обсидианом, тишина звенела, как обеденный гонг, отражаясь от стен, висела на радужных каплях пара, ловя каждый звук и шорох.

«Неладное со мной творится, – он вскрыл печать на узком кувшине и глотнул терпкую горечь полыни, собранной ночью на капище. – Замкнутый круг. Дерусь до одури, чтобы забыться, изнуряю тело и разум, а становится только хуже. Воспоминания, предчувствия. Совсем размяк. Неладное со мной. Или с миром?»

Прислушиваясь к тишине, он вдруг представил, что высказал бы о его забавах Темный Совет Аргоссы. Здесь, в Сумасшедшей стране, не признавали оружия, кроме Силы, и боевой посох Эрея то смешил, то безмерно раздражал. Однажды его попытались сломать, давно, в период учебы, наставник вмешался…

Маг вздрогнул и порывисто встал, расплескивая полынный настой.

Учитель. Давненько они не встречались на тропинках Аргоссы.

Чем ты занят теперь, учитель?

Скорее сердцем, а не умом Эрей почуял, что наставник покинул Аргоссу и перенес свой замок во внешний мир. Оно осмелилось биться сильнее, ускорившись на полтакта, дурацкое полумертвое сердце, столь же неуместное для мага Аргоссы, как и оружие из мира людей. Всколыхнуло волну предчувствий, и та окатила с головой, заставляя мозг работать, собирать воедино факты.

Он был слишком человеком, темный маг Эрей, бывший советник Императора. Он был слишком нечеловеком. Безупречная линия логики уподобилась отточенному клинку. Император в опасности, ему вновь нужен щит.

Верный щит готов к бою. Ферро Инстави!

В начале была Пустота.

Одни называют Ее Предначальной, иные – просто Пустыней. Она была всеобъемлющей и охватывала Самое Себя, колыхалась и росла в Пространстве без Воздуха, Воды, Земли и Огня.

Без Тьмы. И без Света.

Упало в лоно Пустоты перо Солнечной Птицы Эйсвиэрь, пролетавшей Мимо, и осветило Ее.

Упало в Свет Семя Замысла – и родился Мир.

Чистый, беспомощный, как капля Небесной Росы, перетекал Он и жался к Свету. Но, как ни старался, не мог быть светлым весь, целиком.

В том месте, где закрывал Он Собою Свет, родилась Тень.

Потом в Мир пришли Боги.

Первый указал на Свет и сказал: «Это хорошо!»

Второй коснулся Тьмы и согласился: «Это хорошо!»

Пустыня теснила, и Они, действуя согласно, заключили Каплю Мира в Божественные Полусферы. Так появилась Светлая сторона Мира и Темная Его сторона.

И на Светлой стороне родились Вода и Воздух.

И на Темной – Огонь и Земля.

А из Помыслов Божьих возник Камень Мира.

И Кольцо Некованое.

Денек выдался скучный и серый. Такие дни случались редко, и Император не мог придумать, чем занять себя в непогоду. Новая болезнь Рандиры сорвала паломничество в Венниссу, моросящий дождик не располагал к прогулкам, а придворные не решались беспокоить по пустякам.

«Ранди… Никак не оправится, бедняжка, может, теплый климат Ю-Чиня не пошел ей на пользу? Монахи говорят, на ней сильная порча, но я знаю: виноват только я…»

Император закрыл книгу, одну из многих, что никак не удавалось прочесть. Строчки не цепляли мысли, те летели куда-то мимо, прочь из дворца, из Столицы… Мыслям было тесно во дворце.

«Знаю, в чем дело. Волки снились! Опять снились волки, целая стая. Часто стали видеться, слишком, чтобы жить спокойно».

Он невольно вздрогнул, вспоминая сон, наполненный волчьим воем и безысходностью. Он, великий Император Ферро, снова стал двенадцатилетним мальчишкой, отбившимся от охоты отца, заплутавшим в родном лесу, точно в колдовской чащобе. Снова было душно и мрачно, за деревьями мерещились тени, и кобыла, взвившись свечкой, сбросила седока, умчавшись прочь, стремясь обратно, в солнечный блеск знакомой дубравы. Он видел, кто напугал кобылу, и понимал, что погиб.