Волгари - Николай Коняев

Савл же, ещё дыша угрозами и убийством

на учеников Господа, пришёл к первосвященнику

и выпросил у него письма в Дамаск к синагогам,

чтобы, кого найдёт последующих сему учению,

и мужчин и женщин, связав, приводить в Иерусалим.

Когда же он шёл и приближался к Дамаску,

внезапно осиял его свет с неба; он упал на землю

и услышал голос, говорящий ему: Савл,

Савл, что ты гонишь Меня?

Он сказал: кто Ты, Господи?

Господь же сказал: Я Иисус, Которого ты

гонишь; трудно тебе идти против рожна.

Патриарх умирал долго и трудно.

Дважды читали отходную, но каждый раз отворялись мутнеющие глаза, снова смотрел патриарх в потолок кельи и тяжело стонал, словно видел там что-то ужасное. Вырывал у протопопа свою руку, прикрывал лицо и вжимался в угол постели, будто хотел спрятаться. Так жался, так жался, едва стены не выломал.

Невыносимо тяжело было царю Алексею Михайловичу смотреть на эти мучения. Поцеловав руку патриарха Иосифа и низко поклонившись, вышел из кельи.

В дворцовой церкви продолжалась служба. Шла Страстная неделя 7160 года от Сотворения мира. От Рождества Христова был 1652 год. Великий Четверток — 15 апреля.

Неизреченной скорби исполнены последние предпасхальные дни. Мерцали свечи пред образами. Сумрачно было в церкви, как там, в Гефсиманском саду, где молился Спаситель, готовясь уйти на страдания...

И посреди молитвы Алексей Михайлович просветлённо подумал, что столетия назад Господь даровал грешным людям не только Чашу вечной жизни, но и этот урок — искать утешения в молитве. И когда несёшь жизненный крест, и когда наступает последний час...

И так светло сделалось на душе, а тут, словно откликаясь этой мысли, запели певчие: «Вечери Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими: не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзания Ти дам яко Иуда, но яко разбойник исповедаю Тя: помяни мя, Господи, во царствии Твоём!»

И вот не допели ещё молитву, а в церковь вбежал спасский келарь [1]и, пав на колени, вскричал:

— Государь! Патриарха не стало!

И тут же, едва прозвучала страшная весть, три раза ударил большой годуновский колокол.

Великий страх охватил молодого царя. Смерть всегда великая тайна есть, а смерть патриарха, пастыря всей страны, тем паче.

— Горе-то! Горе-то! — не скрывая слёз, воскликнул государь. — Людие! Кто преставился-то?! Кого к таким великим дням мы, грешные, потеряли-то?! Как овцы без пастуха не ведают, куды деться, так и мы теперь, грешные, не ведаем, где главы преклонити!

Плакал, говоря это, Алексей Михайлович, плакали царица и царевны, плакал царский духовник Стефан Вонифатьевич, плакал окольничий Фёдор Михайлович Ртищев... Все в слезах были, когда закончилась служба...

Великой скорби и великого ожидания исполнены последние предпасхальные дни. Всё — и земля, и люди — словно бы замирает перед непостижимо радостным Воскресением Господа. Сердцем своим слышал Алексей Михайлович тревожную тишину, застывшую у подножия голгофского Креста.

К вечеру подмёрзли лужи в Кремле. Стало тихо. Только кричали, устраиваясь в деревьях на ночлег, вороны, да ледок похрустывал под ногами.

Жена и сёстры с боярами шли поодаль, и Алексею Михайловичу казалось, что он один на Соборной площади. Ему и хотелось быть одному сейчас.

В церкви Ризположения, куда указал он снести гроб с телом патриарха, все двери были распахнуты. Войдя с полунощной стороны, Алексей Михайлович остановился в притворе. Храм был пуст. Никто не скорбел у гроба Иосифа, один только священник читал Евангелие, да и то не читал, а кричал во всю голову!

Тоскливо и больно защемило сердце. Вот она — слава земная! Все, кого жаловал патриарх при жизни, кто заискивал перед ним, выпрашивая милостей, покинули, разбежались по своим домам.

И тут читавший Евангелие священник завопил совсем уже дико. Как-то неприлично, по-козлиному, отпрыгнул от гроба.

Нахмурившись, царь вступил в церковь. Посохом об пол ударил.

— Блядин ты сын! — укорил. — Что ты говоришь не по подобию?!

— Прости, государь! — С Евангелием в руках священник пал в ноги царю. — Страх нашёл великий! Безмерный шум в утробе святителя учинился, живот взнесло, а лицо пухнуть стало! Думал я, что ожил он, дак хотел со страха прочь бежать!

— Что ты выдумливаешь, лещевая скорынья... — гневно начал было царь, но, взглянув на гроб, обомлел. Живот патриарха Иосифа действительно вздуло, сильно возвышался он сейчас над краем гроба. Кроме того, видно было, как содрогается патриарх. Прямо на глазах опухало и лицо покойного.

«Ну как вскочит да удавит!» — бледнея от страха, подумал государь, и ему нестерпимо захотелось убежать прочь. Может, и убежал бы, а потом корил себя за малодушие, но не успел. От северных дверей донёсся шум. Это входили в церковь царица и сёстры...

«От земли создан в землю идёт, чего бояться?» — пытаясь пересилить страх, подумал Алексей Михайлович и, глядя прямо в сделавшееся страшным сейчас лицо патриарха, шагнул к гробу. Взял закостеневшую руку покойного и припал к ней губами...

И тут треснуло что-то в устах патриарха, и изо рта, из ноздрей, марая седую бороду, потекли нежит и кровь.

Никогда столько не плакал государь всея Руси, царь Алексей Михайлович. Никогда столько не плакал и Новгородский митрополит Никон. Вымокла слезами свисавшая на грудь борода, пока читал описание страхов государевых. Щемило, щемило сердце — молод, беззащитен царь! И вокруг никого. Один, сиротою живёт, ангел ясный!

«Чаю, владыко святый, — утирая камковою тряпицею мокрую от слёз бороду, читал Никон, — хотя и в дальнем ты расстоянии с нами, грешными, но то же скажешь, что отнюдь того не бывало, чтоб его, света, оставить или ссадить с бесчестием...»

— Не бывало, не бывало, ангел ты наш... — бормотал Никон, громко сморкаясь в тряпицу. — Мы с Вонифатьичем, бывало, подумывали старого Иосифа на покой отправить, а у тебя, свет ты наш, и в умах такого не бывало. Потому и молчали.

Скомкал Никон в руке мокрый от слёз и соплей дорогой узорчатый платок и дальше читал уже спокойнее и внимательней.