Василий Сталин. Письма из зоны - Станислав Грибанов

Без вины виноватым русских тюрем

Моя первая книга о Василии Сталине готовилась к выходу в свет, когда советская власть доживала последние дни. Формально она еще володела, казалось бы, несокрушимой державой, еще работали все ее институты: партия — ведущая и направляющая сила, Лубянка — ее надежный оплот, армия, застрявшая в боях с афганскими моджахедами. Ни одна заметка, ни одна статья в газете не могла тогда появиться без разрешения цензора, так что увидеть книгу о сыне Сталина — то, что удалось собрать в документах и воспоминаниях его современников, — я никак не рассчитывал, писал, как говорится, в стол. Дело в том, что имя генералиссимуса Сталина в исторической и мемуарной литературе проходило лишь в черных тонах или с оговорками «кузькиной мамы» времен Хрущева. Эта установка автоматически переносилась и на его сына. А мое «сочинение на свободную тему, где главным героем был летчик Василий по фамилии Сталин», в прокрустово ложе исторических пленумов да съездов партии не укладывалось. Так что писал — отводил душу! — вдруг «красные» придут и напечатают. А может, «белые»…

О жизни Василия Сталина более подробный рассказ я услышал однажды во время дружеского застолья в военном городке штаба южного авиационного корпуса, который дислоцировался некогда в Виттенберге — это на территории, уже ушедшей в историю Германии, ее рабоче-крестьянской республики. В уютном домике по улице Рябиновой хозяин его, генерал Микоян — милейший Алексей Анастасович, щедро угощал меня, Бог весть каким ветром занесенной в Европу, кавказской бастурмой, которая под немецкий «Weinbrand» (попросту «Ванькин брат») шла тоже неплохо.

Помню, выпили мы по одной — за встречу. Солдатская судьба сводила нас сначала в белорусских краях — на аэродроме Рось, потом уже у немцев, в городке Кётен и Цербсте, где генерал Микоян командовал истребительной авиадивизией, а я заканчивал свою боевую вахту с дневными и ночными бдениями в дежурном звене да перехватами рыскающих вдоль границы наглых американских пилотяг. Когда выпили по второй — за тех, кто не вернулся из полета, — Алексей Анастасович достал фамильный альбом и принялся подробно представлять каждого из своих родных и близких. Возможно, случайно мое внимание остановилось на снимке одного из братьев Микоянов. «Это Володя, — ответил на вопрос Алексей Анастасович. — Ему было девятнадцать лет, когда он погиб под Сталинградом. Их полк собрал там Василий Сталин».

Упоминание имени сына Сталина, откровенно говоря, пролетело тогда мимо ушей. О нем по аэродромам ходили легенды, разобраться в которых, где там была правда, а где вранье — вряд ли кто смог бы. Круто поработала на эту тему и хрущевская пропаганда. Никита уже разоблачил культ личности Сталина. кремлевская камарилья до высот небожителей уже подняла его самого — Хрущев стал четырежды Героем! А на горизонте уже занималась заря очередной перестройки святой Руси. Это, когда вместо обещанного коммунизма начальники Кремля развернули оглоблю и повели законопослушные массы назад, к капитализму…

Помню, среди пилотской братвы поговаривали, что сын Сталина о делишках кремлевских царедворцев знал много такого, что населению — по-нынешнему электорату — знать не полагалось. Вот за это его сначала упрятали на 8 лет в тюрьму, а потом сослали в Казань, где и убили…

В тридцатых-то годах, когда по всей стране гремели имена героев-летчиков, спасавших «челюскинцев», бесстрашных экипажей Чкалова и Громова, маханувших через Северный полюс в Америку, молодежь рвалась в небо! Естественно, что и дети Кремля не готовились в олигархи. Естественно ли? Но, прямо скажем, им-то было куда как проще, чем деревенскому парню, шагать по служебной лестнице — до тех же голубых лампас на форме военного летчика — или схлопотать орденок с этаким лакейским уточненьицем в представлении к награде: «…сын Никиты Сергеевича». Это о Леониде Хрущеве.

Словом, ни Василий Сталин, ни Степа Микоян (тоже генерал), ни его дружок Леня Хрущев, ни Щербаков, ни Булганин, ни Ярославский — золотая молодежь Кремля — меня совершенно не интересовали ни как летчика, ни как военного корреспондента. А вот судьба 19-летнего Володи Микояна, павшего в бою в небе Сталинграда, не могла не взволновать, и с воспоминаний на улице Рябиновой его брата Алексея до встреч в Кремле с их батюшкой, затем с бывшим в плену у немцев нашим солдатом — свидетелем последних минут жизни летчика — получился поистине захватывающий, не отпускающий тебя ни на один день журналистский поиск…

И вот тут деталь. Слушая рассказы о Володе его одноклассников, друзей по конноспортивному клубу, его однополчан, с кем, хоть и недолго, но довелось ему делить радость побед и горечь поражений, я невольно отмечал участие во всем — будь то школа, конный манеж или полевой аэродром — Василия Сталина. В памяти и сейчас живы встречи, лица, голоса людей — свидетелей событий давних лет. Великолепные конники — чемпионы страны Валентин Мишин, Сергей Маслов, Римма Леута, Валерия Минина… Потом пилоты — дерзкие воздушные бойцы — Герои Советского Союза Александр Котов, Андрей Баклан, Сергей Долгушин, Федор Прокопенко, Василий Бабков, Владимир Луцкий. Это было скрещение судеб дивного, неповторимого поколения — тоже уходящего в историю…

В полетах, честной мужской работе, полной романтики, риска и преодоления себя в небе, в боях за свободу Родины — тот кусочек земли, где ты родился, в которую когда-то уйдешь, как твои деды, которую не продашь и не променяешь за сытость в каком-то ином, историко-виртуальном пространстве — в этом поколение 30-х годов видело поистине Радость жизни! А радости-то жизни, известное дело, преходящи. Вот почему, мнится мне, в воспоминаниях да рассказах о 19-летнем летчике Володе Микояне все больше вырисовывался и другой портрет — Василия Сталина. Бескорыстный, беспредельно добрый, надежный в своей солдатской верности боевым друзьям — таким он остался в их памяти, несмотря на все наветы, неправедность учиненного над ним суда и, ставшую уже генетической, ненависть российских фарисеев к одному даже слову — Сталин!

В ту пору еще благоденствовала так называемая «райская группа» — этакое творческое собрание отставных маршалов и генералов армии. Впрочем, формально в отставку они не уходили. Многим из них было что вспомнить об огнях-пожарищах и друзьях-товарищах. А вот право на издание военных мемуаров высочайшим постановлением закреплялось только за одним — нашим Военным издательством. Так что, являясь редактором военно-мемуарной литературы, отвечая за ее историческую и научно-техническую точность, идеологическую выдержанность, а еще и за литературную красоту изложения воспоминаний, с авторами их — большими шишками в военном-то кругу — приходилось быть тактичным, вежливым, но предельно откровенным. Замечу, и они, люди умудренные жизненным опытом, в солидном возрасте — некоторые-то еще в гражданскую войну своих «белых» братьев шашками рубили — вели себя достойно, выслушивали замечания редактора и выполняли все его требования. Проще говоря, работали творчески в проверенном армейском формате: ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак.