Потешная ракета - Елена Колядина

Глава первая Переодевальная

– Где я? – вопросила Феодосия, размежив веки.

Очевидно, вопрос сей заповедан был предками в допотопные времена, ибо вновь и вновь исторгается он из уст очнувшихся с тем же упорством, с каким птицы южные летят на Сивер, невзирая на то, что давно уж нет за ветром Бореем теплой земли. Ей! И обычно после сего смиренного вопроса пришедший в себя в незнакомом месте вослед интересуется: «Что со мной?»

– Что со мной? – вопросила и Феодосия, не предав традиций.

Засим на некоторое время замолчала, ибо ритуал был исчерпан – о чем и у кого еще вопрошати, она не знала. Посему Феодосия приподнялась и села. Пахло вяленой рыбой и старой шкурой.

– Али во сырой земле лежу?! – взволнованно предположила Феодосия и повела взором.

Обозриться не удалось, ибо вокруг стояла такая кромешная тьма, что Феодосия даже решила было, что не открыла еще очес. Но очеса были отверзты, а божий свет пред нею не появился.

– Али сонмлюся? – гадала она.

Ответа не было.

Феодосия обратилась в слух.

Увы, вокруг было полное беззвучие, если не считать звона в ушах самой Феодосьи.

– В каком ухе звенит? – пробормотала Феодосья. – Ежели угадаю, то во сне снюсь. В правом. Верно! Значит, сонмлюсь.

Она вновь откинулась на спину.

Под спиной захрустело и еще вяще пахнуло сушеной рыбой.

– Что же мне снилось-то? – стала припоминать Феодосия. – Ой, Господи, сожгли меня! Тьфу! Тьфу! Присонмится же такая гадость! Уходи! Куда ночь, туда и сон прочь!

В голове мельтешили видения, крутился сгусток мыслей, от которого, как языки пламени, отрывались, отлетали и тут же растворялись во мраке лоскуты воспоминаний. Феодосия пыталась ухватить проносившиеся искрами слова и видения, но сполохи тут же гасли в потемках сознания.

– Надо мне успокоиться, – решила она. – Коли я во сне, так рано или поздно проснусь. Коли во сырой земле прикопана, то надобно выкапываться, пока дыханья хватает. А коли я на ночной небесной сфере уже, то надо ждать, когда сменится она утренней, и по свету идти искать врата райские.

Последние словеса вдруг озарили мыслие Феодосии, и, так резко сев, что в глазах разбежались желтые круги, она все вспомнила! И житие свое и, главное, все злые события последнего дня. Казнили ее по ложному обвинению в колдовстве, идолопоклонстве и богоотступничестве! И возрадовалась она сему смертному навету, ибо давно мечтала поскорее умереть, дабы встретиться с возлюбленным Истомою и сыночком их Агеюшкой, без сомнения пребывавшими на небесной сфере.

Словно взирая откуда-то сверху на Государев луг, что раскинулся на окраине Тотьмы, увидела она, как объявляют о ее казни отец Логгин и воевода Орефа Васильевич, увидела себя, стоящую в сером портище внутри охваченного огнем сруба, в клубах черного дыма, застилавшего багряного цвета небо. Вот крикнула она: «Смертушка, дорогая, дай умереть поскорее, явись к Феодосии-отшельнице!» А более никаких картин в голове не осталось – одна темень.

– Знать, пришла Смерть на мой зов, – догадалась Феодосия, – и мертва я! И лежу пока в теле, ибо не отлетела душа моя на небеса к Истоме и Агеюшке. Видно, вышла небольшая задержка.

Даже при столь смертных обстоятельствах Феодосия не теряла способности к розмыслам и логическим выводам.

– Стало быть, надо лежать и ждать! Ибо рано или поздно, а душа, как ей и подобает, отделится от тленного тела и улетит прочь…

Слово «тленный» вкупе с отчетливым рыбным запахом неожиданно навело Феодосию на неприятное предположение, что отделение души так затянулось, что тело ея стало с душком… Ввергшись в столь явный пессимизм, Феодосья не могла уж остановиться в мрачных рассуждениях.

– Что, как забыли про меня на том свете и душа моя останется в теле? Тогда придется мне бродить неприкаянным призраком веки вечные по лесам, по долам с водяными и лешими? О Господи! Нет сил лежать! Надо выбираться!

Сбив ногами смертное покрывало, встала на четвереньки и, хрустя неведомо чем, полезла по направлению… Да просто полезла, без направления, бо ничего было не видать. И тут же наткнулась на неведомые тенета, на ощупь похожие на войлок. Феодосия развернулась и изо всех сил уперлась в войлок ногами. Тенета затрещали, вылетели наружу и вновь опали. На Феодосию пахнуло свежим морозным воздухом. Она спешно спустила ноги в проем и низверглась вниз, оказавшись на мерзлой траве.

Вокруг стояли возы. Фыркали лошади. Поверх возов в ночном небе темнели стены Тотьмы. Вдали мерцал костер. Сердце Феодосии затрепетало. Но сбоку вдруг плеснула вода, как бывает от разыгравшейся рыбы или закачавшейся лодки, и от этого звука Феодосии совсем не ко времени захотелось по малой нужде.

– Все ж не мертвая я, – задумчиво пробормотала Феодосия и тихонько пошла искать место, где добронравной жене можно излить сцу.

Зайдя за кусты, темневшие у городской стены в нескольких шагах от воза, в котором неведомо как очутилась, Феодосия приподняла было подол и тут обнаружила, что на ней мужеское облачение – долгополый кафтан и штаны. Оказаться в мужеском наряде было так же немыслимо, как пройти по улице распоясанной и простоволосой али расхристанной. «Свершала ли грех переоблачения в мужеские одежды?» – сей вопрос кающимся тотьмичкам даже не задавался, ибо нельзя было услышать в ответ ничего, окромя: «Нет, батюшка, в сем не грешна».

В изрядном недоумении и зело попутавшись в завязках верхних штанов и исподних портищ, под которыми к тому же оказался подол нательной юбки, Феодосия, наконец, присела за кустами. И почувствовала, что в подпупную жилу уперлось что-то твердое. Встав, вновь принялась искать в штанах и нашарила мешочек, который сразу узнала, едва нащупала в нем заветную хрустальную скляницу с засушенным мандарином внутри. Радость охватила Феодосию, ибо то были бесконечно дорогие ее сердцу вещи, свидетели и счастий, и страданий – заморская игрушка, подаренная любимым Истомой, шелковая вышивка небесных сфер, крест и крошечный эмалевый складень.

– Да кто же меня переоблачил, а драгоценности мои не тронул?

Сей двусмысленный вопрос тут же вызвал в Феодосии женский испуг – что, как переоблачал ее мужчина? Не видал ли он срамных мест? А ежели видал, то как теперь добрым людям в глаза глядеть? Ох, тяжела женская доля, каждый-то норовит сорвать плоды твои, об твоей репутации не печалясь! Впрочем, последние словеса были явно не из Феодосьиного лексикона. Провалиться на этом месте, если не вспомнила она честную вдову повитуху бабу Матрену.

Вернувшись к возу, Феодосия забралась в него и обнаружила, что лежала она в беспамятстве на старой коровьей шкуре, под которой наложены кули с сушеной рыбой, а укрыта была войлоком. Тут же валялась мужская шапка и куколь – монашеский капюшон с завязками из кожаных полос.