Очевидец Нюрнберга - Рихард Вольфганг Зонненфельдт

Пролог

– Зонненфельдт! Рядовой Зонненфельдт!

Война в Европе закончилась два месяца назад, и мое подразделение, 106-я бронетанковая разведывательная группа, прошедшая Францию в авангарде 3-й армии под командованием Паттона, вернулась в Америку для демобилизации. Я попал в эту часть в декабре 1944 года во время Арденнской операции и проехал с разведкой до самой Австрии во время покорения Германии. Однако я прослужил недостаточно долго, чтобы вернуться в Америку вместе со своей частью, и меня оставили автомехаником, шофером и при необходимости переводчиком в автопарке 2-го корпуса 7-й армии США, стоявшей в австрийском городе Зальцбург. Я оторвался от бронемашины, которую смазывал в тот момент, и поднял глаза.

– Рядовой, бегом – марш! – проорал сержант. – Генералу нужен переводчик!

Я побежал было умыться, но в этот момент подскочил полковник в наглаженной гарнизонной форме, чего я не видел с тех пор, как год назад уехал из Штатов.

– Нет времени, рядовой, – сказал он. – Поторопись.

И так я с перепачканными смазкой лицом и руками, в замызганном рабочем комбинезоне пошел за ним к штабной машине. В ней сидел генерал Уильям Донован по прозвищу Дикий Билл – начальник УСС, Управления стратегических служб, предшественника ЦРУ. Кавалер ордена Почета, Донован заработал свое прозвище во время Первой мировой войны, когда был подполковником в составе знаменитого «Боевого» 69-го пехотного полка. Я всегда представлял себе Дикого Билла кем-то вроде Джона Уэйна с патронташами на груди и пистолетами наготове.

Вместо этого я увидел полноватого, седого мужчину с матерчатыми звездами генерала, нашитыми на его «эйзенхауэровской» куртке.

– Мы опрашиваем свидетелей для подготовки к предстоящему суду над военными преступниками, – сказал мне генерал Донован. – Получится из вас переводчик?

Он сказал кое-что по-немецки и дал мне перевести несколько фраз из документа. И остался доволен. Потом я переводил, когда он беседовал с членом немецкого подполья, чье имя мне велели забыть. Я удивился, насколько гладко все прошло. Когда мы закончили, он сказал:

– Вы говорите по-английски лучше любого другого переводчика, которого мы слышали. Вот Хинкель, он о вас позаботится.

– Ну что, – сказал подполковник Хинкель, когда мы с ним шли назад в автопарк. – Хотите поработать на УСС?

Я спросил:

– Где вы базируетесь?

– В Париже. У остальных наших переводчиков такой сильный акцент, что мы их еле разбираем. По-моему, вы справитесь лучше.

– Это мне подходит, – ответил я. – Как мне туда попасть?

– Пойдемте, – сказал он, – мы летим в Париж.

Подполковник Хинкель остался нетерпеливо ждать, а я побежал побросать вещи в мешок, и мне едва хватило времени переодеться в чистую форму и вымыть руки и лицо.

– Куда это ты собрался, черт тебя дери? – гаркнул мой лейтенант, когда мы сели в машину, чтобы ехать в зальцбургский аэропорт.

– Я с генералом! – крикнул я в ответ, а подполковник Хинкель прокричал:

– Лейтенант, это УСС. Мы вышлем вам приказ о его переводе, когда долетим до Парижа.

Я и не догадывался тогда, что мои бумаги будут гоняться за мной еще несколько месяцев, прежде чем я снова смогу получать жалованье. Еще меньше я понимал в тот момент, что моя жизнь только что совершила очередной резкий поворот, возможно, такой же судьбоносный, как и мое бегство из Германии в Англию в возрасте пятнадцати лет, когда пришлось спасаться от нацистов, или депортация в Австралию на тюремном транспорте в семнадцать. Сейчас, всего лишь двадцатидвухлетним парнем, благодаря сочетанию врожденных способностей, упорного труда над американским произношением и цепи случайностей, меня, солдата, владеющего немецким и английским, заметили в нужном месте в нужное время. Меня вырвали из полной неизвестности рядового в автопарке, чтобы вытолкнуть на главную сцену послевоенной истории: суд над нацистами.

Мы с подполковником Хинкелем поднялись на транспортный самолет C-47. Мы пролетели над большей частью Южной Германии, где я воевал в бронетанковой разведке, потом над Рейном и приземлились на старом аэродроме Ле-Бурже в Париже. Это был мой первый в жизни полет, и я думал о своем детстве в Германии, приходе нацистов, жизни в Англии и личной одиссее, которая привела меня в Австралию и Индию и потом в США через Южную Африку и Южную Америку в самый разгар подводной войны.

Прошло всего семь лет с тех пор, как я бежал из Германии.

Из парижского аэропорта Ле-Бурже нас повезли на улицу Пресбур, которая пролегает вокруг Триумфальной арки. Мы остановились в роскошном особняке, доме № 7, который должен был стать моим рабочим местом на следующий месяц.

Там я стал переводить кипы трофейных немецких документов. Скоро я научился выделять и отбирать компрометирующие отрывки, чтобы найти свидетелей для предстоящего военного трибунала. Через несколько дней я начал вместе с офицерами присутствовать на допросах подозреваемых, которые могли стать подсудимыми. Было ясно, что состоится крупный процесс по делу нацистов, но подсудимые еще не были названы, устав суда еще не был определен, и место его проведения не было выбрано. Гитлер и его главные приспешники Гиммлер, Геббельс и Борман покончили с собой. Уцелел только Геринг, когда-то официально названный преемником Гитлера. Пока Контрольный совет «большой четверки» – США, СССР, Великобритании и Франции – решал, какой именно суд им нужен, мы искали потенциальных подсудимых, не зная, сколько их будет и какие обвинения им предъявят.

Меня часто спрашивают: «Разве вы не испытывали ненависти к нацистам?» Разумеется, мы ненавидели их как социальное явление, но от нас требовалось установить, что совершил каждый отдельный человек из тех, с кем мы говорили. Мы занимались расследованием.

В августе 1945 года Нюрнберг был официально назван местом суда, и наш отдел УСС стал Управлением по проведению допросов канцелярии главного обвинителя США (OUSCC), подчинявшегося непосредственно командующему сухопутными силами США в Европе. Потом, во время процесса, мы вошли в состав американского обвинения. Вначале я был единственным переводчиком.

Вылетая на рассвете и возвращаясь затемно, мы почти каждый день бывали в Германии и Австрии, Варшаве и Праге, разговаривая с возможными обвиняемыми и свидетелями, включая пленных высших нацистских офицеров и уцелевших жертв нацистских преступлений. Постепенно я начал осознавать, что увиденное в Дахау, когда я ненадолго приехал туда солдатом в последние дни войны, – всего лишь один пример громадной и тщательно организованной нацистской машины убийства.

В перерывах между поездками я наслаждался Парижем, городом, не столь сильно разрушенным войной, сколько запятнанным памятью французов о поражении и коллаборационизме, хотя он уже старался вернуть себе привычный облик. В то время в Париже было мало американских солдат, и у меня сохранились нежные воспоминания о районе Пигаль, балете «Парижское веселье», лестнице церкви Святой Магдалины и Булонском лесе в воскресное утро. Город кишел французскими проститутками, но я научился отыскивать французов и француженок поприличнее, чья компания делала приятным возвращение в город света из поездок в земли тьмы. Хотя обычно во французских кафе еще многого не хватало, я чувствовал себя бонвиваном, сидя за столиком и любуясь дефилирующими француженками в красивых нарядах, которые украдкой бросали взгляды на завсегдатаев уличных ресторанчиков.