Одна жизнь – два мира - Нина Алексеева

Глен-Ков

Прошло много, много лет. Много воды утекло и много крови было пролито за эти годы, и я, до мозга костей советский человек, очутилась в богатой, обильной, но в холодной и совсем мне чужой стране.

Я ходила вдоль берега залива в Глен-Ков, и ничего, абсолютно ничего мне здесь не напоминало мое ласковое, уютное, любимое с детства Азовское море, даже всплеск волны казался мне не тот. Не только тоска, а физическая боль давила меня. Все, казалось, происходит в каком-то кошмарном сне.

Почему я здесь, а не там, в той стране, которую я любила, люблю и любить буду до самой смерти.

Слова «предатель, изменник» ко мне не подходят ни с какой точки зрения.

Я никогда, ни при каких обстоятельствах свою страну не предавала. Я никогда ей ни в мыслях, ни в душе, ни во сне, ни наяву никогда не изменила. И в те страшные годы во время войны так же, как мой брат, погибший в Ленинграде, готова была все силы отдать и работать, работать, не считаясь ни с чем, на фронте, на производстве, лишь бы это было для спасения моей Родины. И только случай, какие бывают во время войны, сохранил мне жизнь.

Оказалась я здесь только из-за того, что не желала, чтобы я и мои дети стали еще одной невинной жертвой бессмысленного сталинского террора, именно сталинского террора.

Я в это время уже твердо считала, что все его чудовищные, жестокие преступления творились им сознательно, при помощи каких-то темных сил, пробравшихся в правительство и умно манипулировавших им. Их задача заключалась в том, чтобы убрать, уничтожить самые лучшие, самые образованные, самые преданные кадры коммунистов, которые принимали наиболее активное участие в происшедшей революции и искренне, честно стремились создать в нашей стране наилучшие условия жизни для людей. А также убрать, уничтожить миллионы беспартийных и партийных тружеников, и тем самым создать тот кошмарный голод в стране, особенно с того момента как Сталин начал проводить эту бесчеловечно жестокую коллективизацию, которая восстановила основную часть населения нашей страны против советской власти.

Я всегда считала и считаю, что при социалистической системе жизнь в Советском Союзе должна, могла быть и была бы самой прекрасной, самой свободной, богатой и счастливой, и не только в нашей стране, но и на всей планете. Революция дала нашей стране все возможности, чтобы осуществить эту мечту. Но с тех пор как Сталин взял все бразды правления в свои руки, он и только он, как будто получая какие-то инструкции откуда-то, делал и сделал все, чтобы как можно скорее загубить все, он начал гнать, сажать и уничтожать всех неугодных ему.

Во всех этих ужасах был виновен Сталин, и только он.

Войны, я глубоко уверена, не было бы, если бы Сталин не уничтожил весь командный состав нашей армии и миллионы советских людей, подготовив тем самым Гитлеру почву для его «молниеносной войны». Ко всем предыдущим его злодеяниям надо отнести миллионы погибших — лучший цвет нашей страны — и миллионы искалеченных в этой самой жестокой, самой беспощадно страшной войне.

Трудно было беспомощно наблюдать, и больно было видеть тот непоправимый вред, который нанес и продолжал наносить не только нашей стране, но и коммунистическим партиям всего мира этот обезумевший от власти кровопийца.

Поэтому, и только поэтому мы очутились здесь, в этой чужой, неуютной для меня, самодовольной, самовлюбленной богатой стране.

И вот однажды на закате яркого солнечного дня после прогулки я присела с детьми отдохнуть на берегу залива в Глен-Ков.

Здесь же по берегу прохаживался пожилой, крепко упитанный человек. Услышав, что я с детьми говорю по-русски, он подошел и присел на край лавочки.

— Оце диты так здорово говорять по-русски, — заговорил он с сильным русско-украинским акцентом. Слово за слово он начал рассказывать о себе.

— Откуда вы? — спросила я.

— Я, я из Мариуполя. Такий город е на берегу Азовського моря.

Из Мариуполя! Я была радостно удивлена. Впервые здесь на чужбине я встретила человека из Мариуполя, который жил в том же городе, где я родилась, ходил по тем же улицам, что и я, дышал тем же воздухом. И я засыпала его вопросами:

— Чем вы там занимались? Что вы делали? Как и когда вы сюда попали?

— Служив у Генерала Деникина у карателях.

— Что же вы делали у карателях?

— Вышалы жидив та большевикив на каждому стовбы.

— И много вы их перевешали? — спросила я с бьющимся от волнения сердцем, вспомнив как у нас в доме искали оружие, как у меня на глазах уводили в тюрьму мать, дедушку и как охотились не только за моим отцом и за его друзьями, но и за многими молодыми ребятами, удиравшими от мобилизации в Белую армию, и как на столбах действительно висели трупы после ухода всяких «доблестных дроздовцев».

— Достаточно много, — гордо ответил он. — Та ви же не знаете, що це таке город Мариуполь, це було таке большевистске гниздо. Я був начальником карательного отряда и мав задание зловиты цилу шайку заядлых партизан — коммунистив. Головой той шайки партизанив був такий чернявый, вси казалы що вин грек, а я знаю що його батько из Таганрога из донских козакив.

Я замерла, услышав так неожиданно исповедь из уст карателя, как он охотился за моим отцом. Мне было жутко слушать, а он продолжал, упиваясь своими воспоминаниями, рассказывать о своих «доблестных походах».

— Стильки раз вин почти був у нас в руках, та мы уже и столб для него приготовилы, та вин выскользав у нас миж пальцив, як та нечиста сила, такий вин був неуловимый.

Я настолько была потрясена исповедью этого деникинского карателя, что сидела как прикованная к скамейке. Он иногда упоминал даже имена, кого они поймали, кого повесили…

А ночью, уложив детей спать, я до утра не могла уснуть, не могла успокоиться и ходила, ходила и перебирала, перебирала в голове до мельчайших подробностей все, что сохранилось в памяти за те годы. Я просто не могла найти себе места, и иногда такая страшная боль сжимала мне сердце, что казалось, я не вынесу ее. В горле стоял комок. Как же так могло случиться, как же так получилось, что я, дочь этого заядлого партизана-коммуниста, которого деникинцы собирались повесить и уже столб для него приготовили, сидела рядом с этим карателем и слушала исповедь о его «доблестных» походах, а моего отца, того самого заядлого коммуниста, за которым они охотились и хотели повесить, арестовала, пытала, казнила, как «врага народа», Советская власть после двадцати лет своего существования. Та власть, за которую он горячо боролся и готов был жизнь отдать, и не только он, а многие такие же, как и он, его соратники, которые также погибли или погибали в тюрьмах и в лагерях.

Мне хотелось не плакать, а просто кричать. Я ходила и стонала как раненый зверь. И в эту ночь мои детские годы стали мелькать в моей памяти, иногда ясно и отчетливо, как будто все произошло вчера, а иногда смутно и отрывисто, как на старой кинопленке.