Зеленая лампа - Лидия Либединская

ЗЕЛЕНАЯ ЛАМПА Часть первая

1

Моя мать носила клетчатую кепку и дружила с футуристами, потом с «лефами». В 1919–1920 годах в Баку работала с Велимиром Хлебниковым и Алексеем Крученых в КавРОСТе (кавказское отделение Окон Роста), сочиняла агитплакаты. В 1918 году выпустила в Тифлисе три поэтических сборника под псевдонимом Татьяна Вечорка, не подумайте, что псевдоним был выбран в честь газеты «Вечерняя Москва», о которой мать в те годы слыхом не слыхала, просто есть такая русская сказка о трех прекрасных сестрах, которых звали Зорька, Вечорка и Ночка. Вечорка полюбилась романтично настроенной девушке напоминанием о закатах и вечерних зорях.

Отец с упоением декламировал Бунина:

В гостиную сквозь сад и пыльные гардины

Струится из окна веселый летний свет,

Хрустальным золотом ложась на клавесины,

На ветхие ковры и выцветший паркет.

Не знаю, что напоминали ему эти строки, вероятно, где-то в его голубой толстовской крови бродили воспоминания о старинных усадьбах, заросших прудах и столетних липах, но помнить живой памятью всего этого он не мог, так как дед вскоре после рождения старшего сына (а именно им и был мой отец) продал имение Борщевое, что на Тамбовщине, и переехал в Баку, где приобрел нотариальную контору.

Это владение не было столь романтично, как бунинские гостиные, но в смысле доходности оказалось куда более надежным, чем перезаложенное имение с огромным садом из райских яблонь, и обеспечивало деду возможность жить с семьей в благоустроенной многокомнатной квартире, и, ни в чем не нуждаясь, воспитывать двух сыновей, и исполнять нехитрые прихоти обожаемой жены. После прихода большевиков дед бросил в зеленые каспийские волны несколько объемистых пачек белых хрустящих кредиток с изображением царя Петра I, даровавшего Толстым их графский титул.

Помню, что у отца хранились визитные карточки с золотым обрезом и маленькой короной, на которых паутинно-каллиграфическим почерком было выведено: «Граф Борис Дмитриевич Толстой». Внизу отец приписал фиолетовыми чернилами: «Сотрудник Госплана РСФСР».

Вызывая трепетный страх матери моей и бабушки, он оставлял эти карточки друзьям и знакомым, когда не заставал их дома.

– Боря, это плохо кончится! – вздыхая, говорила мама.

Но отец утверждал, что так же, как до революции только подлец мог отказываться от происхождения пролетарского, так же после революции порядочному человеку не подобало отказываться от происхождения дворянского.

Пожалуй, наиболее либерально мыслящим человеком в нашей семье была бабушка, мать моей матери. В молодости она преклонялась перед Чернышевским, подражая Рахметову, спала на досках ив 1888 году сочиняла такие стихи:

Если б я была мужчиной,

Я была б теперь студентом,

Изучала бы науки

И слыла бы декадентом.

Но, увы, я просто дама,

Полон дом у нас прислуги,

Между спальнею и детской

Я делю свои досуги…

Декадента из нее не получилось, а к так называемой декадентской поэзии она относилась более чем равнодушно.

Всю жизнь бабушка благоговела перед Некрасовым и, когда родителей моих не было дома, декламировала наизусть «Мороз, Красный нос» и «Железную дорогу». Я была ее единственным и благодарным слушателем.

Наша семья переехала из Баку в Москву, когда мне еще не было трех лет. Прибыли мы в столицу 14 августа 1924 года. Конечно же, точную дату я узнала позже от взрослых, а вот самый этот день, хотите верьте, хотите нет, я помню прекрасно, как и все последующие дни, месяцы, годы и десятилетия.

Едва мы вышли из вагона на перрон Курского вокзала, как встречающие нас родственники вручили мне подарки: куклу в пестрой соломенной шляпке, обрамлявшей ее ярко раскрашенное личико с удивленными синими глазами, закрывающимися и открывающимися. Ручки и ножки у куклы были короткие и темно-розовые, словно ошпаренные. Зато на ножках были нарисованы черные лакированные туфельки и белые носки, совсем как у меня. Кукла казалась мне прекрасной. И еще мне подарили клоуна со свинцовым шариком в широких шароварах – как он ловко кувыркался на красной полированной дощечке! Про эти игрушки взрослые говорили, что они кустарного производства, – был расцвет НЭПа, и подобные самоделки продавались на всех улицах Москвы.

Курский вокзал был тогда совсем иной, чем нынче: каменный, тяжелый, выкрашенный светло-зеленой краской. Два дюжих носильщика в длинных белых грязноватых фартуках взвалили на спины наши вещи – тележек тогда еще не было, – мы спустились в полутемный тоннель и вышли на привокзальную площадь. Пока родственники обменивались с мамой и бабушкой приветствиями и радостными восклицаниями, пересчитывали багаж, я, прижимая к груди вновь обретенные сокровища, тихонько убрела от них в пыльный привокзальный скверик. В те годы в Москве на площадях было много таких круглых скверов, которые москвичи ласково называли пятачками.

Я уже было расположилась на скамейке, усадив рядом с собой куклу и наслаждаясь пируэтами полосатого клоуна, как прибежала перепуганная мама, схватила меня в охапку и потащила куда-то.

Привокзальная площадь была забита извозчичьими пролетками, извозчики наперебой громко зазывали клиентов, но мой дядя, брат матери, впоследствии академик, по учебнику которого «Новая история» училось не одно поколение школьников, а тогда сам студент факультета общественных наук (ФОН), желая поразить провинциалов (это нас!), нанял такси, или, как тогда говорили, «мотор». Таких моторов в Москве в те годы было едва ли больше десятка. Громоздкие, напоминавшие старинные кареты, с широкими желтыми полосами через весь кузов, они лихо разъезжали по городу, пугая непривычных москвичей и лошадей резкими и хриплыми гудками, которые извлекали шоферы, нажимая на резиновую грушу клаксона. Шоферы были одеты весьма необычно на неискушенный взгляд: кожаные поскрипывающие куртки, такие же кожаные фуражки с большими козырьками и кожаные же перчатки с длинными и широкими раструбами. Довершали одеяние квадратные очки в темной оправе. Всё это произвело на меня неизгладимое впечатление!

Шофер в погрузке вещей участия не принимал, а лишь покровительственно наблюдал, как это старательно делали носильщики. Нас с бабушкой усадили на переднее сиденье, и мы покатили по Садовому кольцу, Мясницкой, через Лубянку и Театральную площадь спустились к Охотному Ряду, над которым возвышалось здание бывшего Дворянского собрания. Прогрессивно настроенный дядюшка называл его уже по-современному: Колонный зал Дома Советов. И наконец свернули на Тверскую, к Газетному переулку, где нам предстояло жить.

14 августа – Медовый Спас, и Москва в тот день звонила во все свои сорок сороков церквей, тогда еще не порушенных. Звон плыл над городом, сверкающим золотом бесчисленных куполов, вплывал в раскрытые окна домов, многоголосый и торжественный.