Множество жизней Тома Уэйтса - Патрик Хамфриз

Томасу Дилану Бруку за то, что вырос… и Лоре-Лу за то, что появилась как раз вовремя

Когда издательство «Амфора» предложило мне перевести книгу о Томе Уэйтсе, я и предполагать не мог, в какую авантюру ввязываюсь. Большинство рок-книг, видеть, просматривать и читать которые мне приходилось во множестве, представляют собой обстоятельный, скрупулезный и, как правило, довольно занудный хронологический пересказ событий.

С большим уважением, а временами и любовью относясь к Тому Уэйтсу, я хорошо представлял себе место этого артиста на стыке одинаково любимых мною битников, джаза, раннего блюза, рока, музыкального авангарда и независимого кино. Но о деталях его творческого пути был осведомлен довольно слабо. Вот так, главным образом, из уважения и из остававшегося во многом неудовлетворенным любопытства к истокам и корням уэйтсовской музыки, я и взялся за перевод книги Патрика Хамфриза, полагая, что мне предстоит нечто вроде легкой познавательной прогулки по любимым местам.

Получилась не прогулка, а целое путешествие. Познавательное — да. Увлекательное — очень. Легкое — нет. Я окунулся в огромный мир, многие обитатели которого мне знакомы в лучшем случае понаслышке. Застревая порою на час-два над абзацем, я с удовольствием раскапывал множество новых фактов, подробностей и обстоятельств.

В такой книге, в книге о современном и актуальном художнике, контекст — исторический, политический, социальный, эстетический — значит многое, если не все. Патрик Хамфриз — обожатель и фанат контекста. К тому же он британец. «Эта книга, — признается он, — портрет Тома Уэйтса глазами европейца. Он — воплощение всего того, чем по эту сторону Атлантики нас очаровывает Америка: коктейль, смешанный Эдвардом Хоппером и Стейнбеком, снятый на пленку Копполой и пропитанный Керуаком… Музыка — абстракция Синатры с туманным взглядом, с изрядной примесью Дилана, Хаулин Вульфа, Этель Мерман и Джеймса Брауна».

В нашей рок-н-ролльной молодости советских времен — во всяком случае, в моем поколении — рок-вселенная воспринималась тоже скорее из Лондона и Ливерпуля, чем из Нью-Йорка, Лос-Анджелеса или Сан-Франциско. Но все равно нередко угол зрения смещался, и множество американских реалий, понятных и распознаваемых в Британии, оказываются русскому читателю малопонятными. То же касается и британского контекста — вещи, очевидные для автора книги и его соотечественника, ускользают от понимания иностранного читателя.

Раскрыть этот контекст, дать русскому почитателю Тома Уэйтса возможность проникнуть в глубину творческих образов не только любимого артиста, но и автора по-настоящему хорошей книги о нем — такой я видел свою задачу переводчика. Несмотря на опасения, что бессчетные примечания непомерно загромоздят книгу, я не смог отказать себе в удовольствии вести эти увлекательные раскопки, утоляя одновременно и собственное любопытство и свой извечный просветительский зуд. Стремясь прояснить читателю необъятную вселенную Тома Уэйтса, я, признаюсь, открыл в ней много нового и для себя самого. Великолепный Том Уэйтс настолько многогранен, творческие щупальца его охватили такой огромный пласт музыки, поэзии и кино, что книга о нем стала практически энциклопедией культуры последней четверти XX века.

Выступая на сей раз не в привычной роли критика, оценивать книгу не стану. Скажу лишь, что когда-то давным-давно на заре журналистской работы на поприще музыки мне придумалась и по сей день кажущаяся почти несбыточной формула — писать о музыке так, чтобы написанное бурлило, кипело и било по мозгам не меньше, чем та музыка, о которой пишешь. Именно таким ощущением с первых же страниц охвачена эта книга.

Патрику Хамфризу явно не хотелось заканчивать свой текст — ведь жизнь его героя продолжается, катится все дальше и дальше, как тот самый любимый Уэйтсом поезд, «подбирая на своем пути пассажиров».

Книга эта специальная, и число пассажиров уэйтсовского поезда она, скорее всего, не увеличит — вряд ли ее станет читать человек, уже и без того не увлеченный харизмой Тома Уэйтса. Но, каким бы фаном вы ни были, вы наверняка узнаете, а главное — прочувствуете и откроете для себя нового Тома Уэйтса. И заодно нового рок-журналиста, автора этой книги.

Александр Кан

Лондон, май 2009

«Опустошенный и израненный…» [1]. Сгорбленная изможденная фигура бредет, волоча ноги, наперекор ветру. На углу останавливается, прижимаясь к своему единственному другу — фонарному столбу. Черное небо прорезано неоновыми огнями. Где-то наверху бесстыдно смотрит и ждет луна…

Сцена меняется, хотя и напоминает предыдущую. Симфония города: грохот метро, лязг трамваев, вой сирен — бесконечная звуковая петля. Фон: автомобили, разваливающийся дом, стук шагов в метро; действующие лица: нищий, проститутка и пьяница. Помочь может только стойка бара, одиночество и алкогольный угар.

А, к черту все: первый стакан приглушит память, второй задавит ностальгию, а третий и вовсе заставит всё забыть. Память, мать ее… Пара виски, и все поблекло, как фотография жениха на зеркале у стриптизерши. Зажал спичку под ногтем большого пальца и зажег сигарету. Все воспоминания, незваные ржавые обрывки, вместе с горьким дымом летят к луне. Поднять воротник — и опять к яркому манящему свету…

«Когда все плохо…» Если смотреть изнутри, город кажется адом. Мерзость запустения, уездный город N. Из люков метро валит пар; за углом, под фонарем, дождевые псы [2] воют на луну. Пожарные краны изрыгают бесполезную воду на тротуар, он сверкает и блестит как отполированный линолеум. Витрины магазинов под неоновым огнем съеживаются, будто стареющая проститутка под ярким светом. В соседней норе трескучее охрипшее радио играет песни, которые никто уже давно не поет. Вчерашние мотивы захлебываются и гаснут — волна ушла.

«И никто не говорит по-английски…» Испанский Гарлем здесь перетекает в 42-ю улицу. «Ты приходишь сюда никем» — предупреждает Уоррен Бакстер Руби Килер [3], и первые десять рядов зрительного зала хором увещевают ее вместе с ним. Здесь бедлам укладывается спать с грязью, убожеством и целлулоидными грезами. Здесь нет блеска и роскоши, сюда ускользают хулиганы из «Вестсайдской истории», открывая круглосуточные лавки, чтобы, когда времена наступят особенно тяжкие, можно было ограбить самих себя. А вот на том дальнем углу битники синхронно щелкают пальцами, в ожидании Человека [4]. Играют нервами сквозь бесконечные клубы сигаретного дыма. Ослепшие кирпичные дома прижимаются друг к другу. Должно же быть что-то еще…