Сорок лет среди грабителей и убийц - Иван Путилин

Вещий сон под Рождество

События, о которых я хочу рассказать, происходили давно и как раз под Рождество. На льду речушки у Средней Рогатки полиция нашла убитого и ограбленного, в одном белье, мужчину. Голова у него была проломлена, на шее затянута веревка, к концу ее привязан черенок от деревянной ложки.

Я подъехал в одно время с властями. Осмотрев труп, я подумал, что убивали в другом месте, а сюда его приволокли, для того и черенок пристроили — легче тащить. А следов нет, снегом запорошило.

Вначале никто из местных не мог опознать убитого, только вдруг бежит женщина, красивая, лет сорока пяти, беременная. Подбежала, увидела труп, всплеснула руками и заголосила:

— Сын мой, сыночек! Колюшка мой родной!

Я к ней.

— Позвольте узнать, кто вы будете?

— Я Анна Степанова, а это сын мой Николай.

Говорит так бойко, ясно, а сама трясется.

— А кто вы такая?

Она объяснила, что живет в получасе ходьбы от этого места и имеет маленькую сапожную мастерскую.

— Пойдем, — говорю, — к вам, пока его уберут да доктор осмотрит.

Пошли. Она плачет, убивается, а я ее утешаю. Приходим. Домик такой чистенький, две комнатки и большая мастерская, а при ней кухня. Вошли мы в комнату, я снял шубу, сел и повел с ней беседу.

— Как звать вас? — спрашиваю.

— Анна Тимофеевна.

— Что же, Анна Тимофеевна, любили вы сына вашего?

Она опять залилась слезами.

— Господи, — говорит, — как же не любить-то! Один он у меня. Покойник умирал, только о нем думал…

— Так вы вдова? — спрашиваю и на ее фигуру смотрю.

Она смутилась.

— Вдова. Восьмой год.

Я сделал вид, что ничего не заметил, и дальше про сына спрашиваю, любил ли он ее, путался ли с кем, пил ли.

— Смирный был, непьющий, почтительный. На Путиловском заводе работал и жил там, комнатку имел. По субботам прямо ко мне, и все воскресенье у меня. А в понедельник поднимется в пять часов — и на завод. И теперь шел, голубчик, да не дошел!.. — и снова плачет.

— А получал много?

— Какое! Восемь гривен в день.

— Как же так? Сына любите, достаток у вас, видимо, есть, а он за восемьдесят копеек работал?

— А вот подите! Такой почтительный. Покойник мне заведение оставил и деньгами двадцать тысяч. Я говорю ему: «Куплю тебе домик, землю, женись и мать утешай». Нет! «Не хочу вам в тягость быть». Так и уперся.

Рассказала, во что сын был одет. Пальто с воротником, шапка, сапоги, брюки, жилет, часы и пиджак теплый, нанковый. Сама ему шила. В этом пиджаке она по его указанию внутренний карман с левой стороны на правую перешила, да за неделю до его смерти новую пуговицу пришила. Таких-то уже не было, так она большую приспособила.

Все расспросил я, а под конец говорю ей прямо:

— А теперь назовите и покажите мне вашего любовника!

Она так и зарделась. Молчит.

— Вы, — говорю, — мне уж все по совести, как на духу.

— Василий Калистратов, у меня в подмастерьях.

— А повидать его можно?

— Можно. Он дома, надо полагать. Вася! Василий! — позвала она в дверь.

— Сейчас, Анна Тимофеевна, — голос такой приятный, откровенный.

Через минуту вошел. Рослый, красивый, лицо открытое. Я поглядел на него, и он мне сразу понравился. Заметил только, что он очень бледен. Поговорили по пустякам, и я уехал.

Дело мне показалось неважным, и я поручил его своему помощнику.

— Знаете, — говорит он, — Иван Дмитриевич, убийца — Калистратов! Все укладывается так. Он любовник, у нее деньги и прочее, сын — наследник, да еще она его любит. Убрать сына, и этот Васька — хозяин. Надо разузнать, где он был в эти часы.

Я и сам думал так же, только сердце не соглашалось. Так-то так, а не похож он на убийцу.

Я велел собрать сведения об убитом.

Ушел Николай Степанов с завода двадцать четвертого декабря в шесть часов. Ходу ему до дому не больше часа, а до этой речонки — с полчаса. Значит, убийство совершилось между шестью и семью часами.

Стал узнавать, где этот Василий был.

Ходил в Шереметьевку, и именно в эти часы. Путь его лежал именно через это место. Когда он вернулся, хозяйка очень беспокоилась о сыне, а он спокойно так сказал:

— Ничего ему не сделается, придет!

Все складывалось против Калистратова, но я велел Теплову вида не подавать и только следить за подозреваемым.

* * *

Надо вам сказать, что было у меня обыкновение: возле того места, где преступление совершилось, в народе толкаться да прислушиваться. Иногда пустое слово на след наводит. Так и тут. Хожу я, брожу, со всеми говорю, иных допрашиваю. И наткнулся тут на железнодорожную сторожку, что у Средней Рогатки.

Сторожей было два. Один черный, а другой рыжий. Черный — человек как человек, а рыжий мне сразу не понравился.

Я его на допрос. Начинаю расспрашивать, где он был в эти часы, не слыхал ли криков, не видал ли чего подозрительного, когда именно поезда проходят, много ли работы у него, знал ли он этого Степанова, в чем одет был?

Отвечает он мне и все время сбивается. То говорит, что на пути был и ничего не видел, то утверждает, что в сторожке сидел. Потом уверяет, что путь осматривал, а то вдруг вспоминает, что с приятелем, другим сторожем, сидел. Путается, а как ему скажешь, он запрется.

— Я этого не говорил…

— Как не говорил? Ведь записано.

— Не могу знать. Я — человек темный, грамоте не учен, а говорить того не говорил.

Сделал у него обыск — ничего подозрительного, но чувствую я, всем естеством чувствую, что связан он с этим делом. То ли пособлял, то ли сам сработал.

Позвал Теплова и говорю: так и так, рыжий этот — преступник, и его надо арестовать. А Теплов умоляет, чтобы я Василия арестовал.

— Никуда от нас не уйдет Василий, — говорю я, — надо за рыжего взяться.

— Нет, Иван Дмитриевич, — отвечает он, — рыжего вы тоже можете арестовать, а Василия — уж для меня, пожалуйста.

Ну, мне что же — арестовал.

Василий побледнел как полотно.

— Если, — говорит, — насчет убийства, то Богом клянусь, не повинен!

Анна Тимофеевна плачет, рекой разливается. Жалко мне их, а забрал, но забрал и рыжего.

* * *