1814. Царь в Париже - Мари-Пьер Рэй

Кто не ужаснется

Злодеяниям этих варваров?

Всюду гремит их ярость,

Нет ничего священного для этих татар.

Их ведут бешенство,

Насилие, убийство и пожары,

Чего ждать от этих волков,

Разоряющих нашу родину?

Казаки нисколько не походили на свои изображения; они не носили на шее ожерелий из человеческих ушей; они не воровали часы и не поджигали дома; они были мягки и вежливы; они глубоко уважали Париж, считая его святым городом.

В эпоху царей Российская империя жила по юлианскому календарю, отставая в XIX веке на двенадцать дней от остальной части Европы, где пользовались григорианским календарем. Даты, относящиеся к международным событиям (битвы, дипломатические встречи, подписание мирных договоров…), знакомые многим читателям, приводятся в книге по григорианскому календарю; даты, отражающие события, происходившие в России или приводящиеся в русском источнике, приводятся в двойной датировке: первая дата, в скобках, соответствует юлианскому календарю, вторая, без скобок — григорианскому.

В 1945 году, когда американский посол Аверелл Гарриман поздравил Сталина с вступлением советских войск в Берлин, у Сталина вырвалось, как будто с сожалением: «Царь Александр дошел до Парижа».

Удивительно, что хозяин Кремля, всегда столь сдержанный в проявлении своих чувств, мог в таком контексте вспомнить о том, кого он же сам называл реакционным монархом. К чему это упоминание о вхождении Александра I в Париж в 1814 году, если только что закончилась Великая Отечественная война против нацистской Германии, и вступление в Берлин должно было увенчать советскую победу?

Дело в том, что с самого XIX века ни Россия, ни Советский Союз ни на минуту не забывали о пребывании Александра I во французской столице — этот момент запомнился особенно и продолжал играть огромную роль как в российской внешней политике, так и в воображении русских. Это событие удостоилось особого внимания властей — уже весной 1814 года были отчеканены медали в честь взятия Парижа — и быстро нашло отражение в литературе [1]. Русские офицеры, образованные и уверенные в своих писательских дарованиях, оставили воспоминания, корреспонденцию, а также личные дневники, которые вначале относились только к частной сфере, но впоследствии были опубликованы в литературной обработке, также став их вкладом в увековечении памяти о французском походе. Наверное, самые знаменитые воспоминания — «Письма русского офицера» Федора Глинки. Но память о 1814-м жила и в народе: уже в конце года этот сюжет стал центральной темой лубков — гравюр на бересте, украшавших наиболее скромные русские жилища, — с подписями «Освободители Европы» или «Торжественное вшествие всеавгустейшаго государя Александра Перваго в Париж». Эта память оказалась вписана и в российское пространство: в 1842 году два крупных поселения на Урале, основанные оренбургскими казаками, чьи полки отличились в ходе французской кампании, получили названия «Париж» и «Фершампенуаз». Это показывает, что 1814 год очень быстро занял особое место в русском воображении. В этой игре задачи были Разнообразны, а ставки — очень высоки.

В XVIII веке в годы царствований Петра I, Елизаветы Петровны и Екатерины II Россия фактически стала главенствовать в Европе, однако ее всячески сдерживали и ограничивали другие государства, отказывавшиеся считать восточного колосса полноценным европейским государством. Победа, одержанная над Великой армией Наполеона в 1812 году, никак не повлияла на это враждебное восприятие, и ответственность за это в первую очередь лежала на самом Наполеоне. В декабре 1812 года сидя в санях, стремительно мчавших его обратно в Париж, в тот самый момент, когда Великая армия мучительно умирала в ходе отступления из России, французский император заявил своему обер-шталмейстеру Арману де Коленкуру:

«Русские должны казаться бедствием для всех других народов (…); война против России — это война, преследующая хорошо продуманный интерес, интерес старой Европы и цивилизации. (…) Мы должны видеть лишь одного врага в Европе. Этот враг — русский колосс».

В последующие месяцы этот взгляд продолжал господствовать: русскую победу приписывали то легендарной жестокости казаков, этих «полулюдей-полузверей», варваров, «пожирателей свечей» и пожирателей маленьких детей, то нагрянувшему так удачно для русских «генералу Зиме» [2], но ни в коем случае не достоинствам царской армии. Рассказы тех, кто вернулся из похода 1812 года, только подкрепили образ русского азиатского варварства, и «когда русские вошли во Францию, у них уже была устойчивая репутация варваров». А ведь высшие чины этой армии прекрасно говорили по-французски, а среди их фамилий было почти столько же европейских (Барклай де Толли, Ланжерон, Сен-При…), сколько и типично русских (Кутузов, Аракчеев, Платов…) Можно представить всю глубину враждебных предрассудков и негативных образов, влиявших на русско-французские отношения в тот момент, 31 марта 1814 года, когда Александр I готовился вступить в Париж во главе войск коалиции — русских, австрийцев и пруссаков.