Темные аллеи - Иван Бунин

I. Темные аллеи

В холодное осеннее ненастье, на одной из больших тульскихдорог, залитой дождями и изрезанной многими черными колеями, к длинной избе, водной связи которой была казенная почтовая станция, а в другой частная горница,где можно было отдохнуть или переночевать, пообедать или спросить самовар,подкатил закиданный грязью тарантас с полуподнятым верхом, тройка довольнопростых лошадей с подвязанными от слякоти хвостами. На козлах тарантаса сиделкрепкий мужик в туго подпоясанном армяке, серьезный и темноликий, с редкойсмоляной бородой, похожий на старинного разбойника, а в тарантасе стройныйстарик-военный в большом картузе и в николаевской серой шинели с бобровымстоячим воротником, еще чернобровый, но с белыми усами, которые соединялись стакими же бакенбардами; подбородок у него был пробрит, и вся наружность имелато сходство с Александром II, которое столь распространено было среди военных впору его царствования; взгляд был тоже вопрошающий, строгий и вместе с темусталый.

Когда лошади стали, он выкинул из тарантаса ногу в военномсапоге с ровным голенищем и, придерживая руками в замшевых перчатках полышинели, взбежал на крыльцо избы.

– Налево, ваше превосходительство! – грубо крикнулс козел кучер, и он, слегка нагнувшись на пороге от своего высокого роста,вошел в сенцы, потом в горницу налево.

В горнице было тепло, сухо и опрятно: новый золотистый образв левом углу, под ним покрытый чистой суровой скатертью стол, за столом чистовымытые лавки; кухонная печь, занимавшая дальний правый угол, ново белеламелом, ближе стояло нечто вроде тахты, покрытой пегими попонами, упиравшейсяотвалом в бок печи, из-за печной заслонки сладко пахло щами – разварившейсякапустой, говядиной и лавровым листом.

Приезжий сбросил на лавку шинель и оказался еще стройнее водном мундире и в сапогах, потом снял перчатки и картуз и с усталым видомпровел бледной худой рукой по голове – седые волосы его с начесами на висках куглам глаз слегка курчавились, красивое удлиненное лицо с темными глазамихранило кое-где мелкие следы оспы. В горнице никого не было, и он неприязненнокрикнул, приотворив дверь в сенцы:

– Эй, кто там!

Тотчас вслед за тем в горницу вошла темноволосая, тожечернобровая и тоже еще красивая не по возрасту женщина, похожая на пожилуюцыганку, с темным пушком на верхней губе и вдоль щек, легкая на ходу, нополная, с большими грудями под красной кофточкой, с треугольным, как у гусыни,животом под черной шерстяной юбкой.

– Добро пожаловать, ваше превосходительство, – сказалаона. – Покушать изволите или самовар прикажете?

Приезжий мельком глянул на ее округлые плечи и на легкиеноги в красных поношенных татарских туфлях и отрывисто, невнимательно ответил:

– Самовар. Хозяйка тут или служишь?

– Хозяйка, ваше превосходительство.

– Сама, значит, держишь?

– Так точно. Сама.

– Что ж так? Вдова, что ли, что сама ведешь дело?

– Не вдова, ваше превосходительство, а надо же чем-нибудьжить. И хозяйствовать я люблю.

– Так. Так. Это хорошо. И как чисто, приятно у тебя.

Женщина все время пытливо смотрела на него, слегка щурясь.

– И чистоту люблю, – ответила она. – Ведь пригосподах выросла, как не уметь прилично себя держать, Николай Алексеевич.

Он быстро выпрямился, раскрыл глаза и покраснел:

– Надежда! Ты? – сказал он торопливо.

– Я, Николай Алексеевич, – ответила она.

– Боже мой, боже мой! – сказал он, садясь на лавку и вупор глядя на нее. – Кто бы мог подумать! Сколько лет мы не видались? Леттридцать пять?

– Тридцать, Николай Алексеевич. Мне сейчас сорок восемь, авам под шестьдесят, думаю?

– Вроде этого… Боже мой, как странно!

– Что странно, сударь?

– Но все, все… Как ты не понимаешь!

Усталость и рассеянность его исчезли, он встал и решительнозаходил по горнице, глядя в пол. Потом остановился и, краснея сквозь седину, сталговорить:

– Ничего не знаю о тебе с тех самых пор. Как ты сюда попала?Почему не осталась при господах?

– Мне господа вскоре после вас вольную дали.

– А где жила потом?

– Долго рассказывать, сударь.

– Замужем, говоришь, не была?

– Нет, не была.

– Почему? При такой красоте, которую ты имела?

– Не могла я этого сделать.

– Отчего же не могла? Что ты хочешь сказать?

– Что ж тут объяснять. Небось помните, как я вас любила.

Он покраснел до слез и, нахмурясь, опять зашагал.

– Все проходит, мой друг, – забормотал он. –Любовь, молодость – все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами всепроходит. Как это сказано в книге Иова? «Как о воде протекшей будешьвспоминать».

– Что кому Бог дает, Николай Алексеевич. Молодость у всякогопроходит, а любовь – другое дело.

Он поднял голову и, остановясь, болезненно усмехнулся:

– Ведь не могла же ты любить меня весь век!

– Значит, могла. Сколько ни проходило времени, все однимжила. Знала, что давно вас нет прежнего, что для вас словно ничего и не было, авот… Поздно теперь укорять, а ведь, правда, очень бессердечно вы менябросили, – сколько раз я хотела руки на себя наложить от обиды от одной,уж не говоря обо всем прочем. Ведь было время, Николай Алексеевич, когда я васНиколенькой звала, а вы меня – помните как? И все стихи мне изволили читать провсякие «темные аллеи», – прибавила она с недоброй улыбкой.

– Ах, как хороша ты была! – сказал он, качаяголовой. – Как горяча, как прекрасна! Какой стан, какие глаза! Помнишь,как на тебя все заглядывались?

– Помню, сударь. Были и вы отменно хороши. И ведь это вамотдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть.

– А! Все проходит. Все забывается.

– Все проходит, да не все забывается.

– Уходи, – сказал он, отворачиваясь и подходя кокну. – Уходи, пожалуйста.

И, вынув платок и прижав его к глазам, скороговоркойприбавил:

– Лишь бы Бог меня простил. А ты, видно, простила.

Она подошла к двери и приостановилась:

– Нет, Николай Алексеевич, не простила. Раз разговор нашкоснулся до наших чувств, скажу прямо: простить я вас никогда не могла. Как небыло ничего дороже вас на свете в ту пору, так и потом не было. Оттого-то ипростить мне вас нельзя. Ну да что вспоминать, мертвых с погоста не носят.