Смерть луны - Вера Инбер

Соловей и Роза

1

Рецепт весны таков: совершенно свежие и острые почки, облитые солнцем, распускаются на старом тополе (рекомендуется глубоко вдыхать их запах, он один из прекраснейших на свете). Затем над мелко взбитым облаком восходит тонкая луна самой первой четверти, огромная, гораздо больше, чем во время полнолуния. Тут же, вместе с луной, идет тяжелый и теплый дождь: одна капля в минуту. Пучок маленьких синих куполов столетней церковки в Успенском переулке начинает сиять под звездами. На церковном дворе, пахнущем травой, под старым тополем, раздаются поцелуи: один долгий и два коротких. Московская весна готова.

Приправленная гармоникой из подвального помещения булочной и далеким гулом трамвайного прибоя, такая весна проглатывается с жадностью, но переваривается трудно, и переполнение сердца мучительно…

В других странах есть другие весны, более великолепные. Классические весны с розой и соловьем. Но и в Москве, если глядеть внимательно, есть соловьи и розы. И под московским неярким небом томится соловей, и у розы шипы, и роза колется. Таков рецепт весны.

В Успенском переулке, если поглядеть внимательно, можно обнаружить соловья. Насупротив маленькой синекупольной церкви есть дом. В подвальном помещении — булочная, где по вечерам вздыхает гармоника. А в первом этаже портной Эммануил Соловей «исполняет заказы как штатские, так и военные, а также принимает в починку».

Портной Соловей состоит из тонких ног, сутулых плеч, рыжеватой лысины и слегка рассеянных голубых глаз. Еврею из Минска редко удается быть голубоглазым, но если уж это случается, то такие голубые глаза поражают своим потусторонним выражением. Начинает казаться, что такой еврей все еще плывет в ковчеге и наблюдает мир с араратской высоты.

Заказчики портного Соловья, плохо знакомые с его сущностью, порой приходили в ужас от этих глаз и уверяли себя, что все пропало, что брюки-диагональ будут выкроены наподобие трапеции, что проймы пиджака будут несоразмерно велики и воротник будет топорщиться.

Но так думали те, кто не знал портного Соловья.

Портной Соловей перерождался за работой. Его глаза суживались, как у заклинателя змей. С куском мела в руке, с булавками во рту и сантиметром на шее, он творил заклинания. И вот косная материя покорялась творцу, и из распластанного шерстяного хаоса возникала прекрасная плавная линия.

Во время работы портной Соловей, невзирая на булавки во рту, пел избранные места из Песни Песней, переложенные им самим на музыку. Особенно любил он благоуханную фразу Суламифи: «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви». И, слыша вступительные трели его голоса, жена портного Соловья Роза (ибо у каждого соловья есть роза) говорила пятилетнему Изе, страшному хулигану:

— Изя, перестань вбивать гвоздь! Кому я говорю? Ты же слышишь, отец поет «я изнемогаю от любви». Это значит — он приступился к рукавам. Поэтому — чтобы было тихо.

— А я хочу нет, — отвечал Изя и вбивал еще один гвоздь в круп своей многострадальной лошади.

Жена портного Соловья Роза была пышна не в меру и окружена шипами. Она любила Соловья и, любя, ревновала его ко всем другим цветам земли. Особенно опасной в этом смысле казалась ей жена булочника Клавдия Макаровна, вся круглая, как плюшка, с такой глубокой ямочкой на подбородке, как будто там сидела изюминка и потом выпала.

— Почему эта женщина, — говорила Роза Соловью, укладываясь с ним на перинчатом ложе, — почему эта Клавдия смотрит на тебя вбок? Почему она на меня смотрит вбок? Потому что у нее нечистая совесть, Эммануил. Нюма, я тебя уверяю, что она тебе нравится!

— Розочка, — кротко возражал Соловей из-под одеяла, — как ты можешь это думать?

— Ну, предположим. А о чем ты говорил с ней утром через окно, когда гладил серый жилет?

— Розочка, это не я говорил, а она мне сказала, что в мае еще будут холода, Розочка.

— Ну, предположим, холода. А ты что ей ответил, Эммануил?

— Я ей ответил, Розочка, совершенно тоже холодно, — как ты можешь думать что-нибудь обратно противоположное! — я ей ответил, даже Изенька слышал, что я ей ответил… подвинься, золото, а то мне просто нечем дышать. Ты же моя радость.

И Роза прятала свои шипы, и Роза, благоухая любовью, склонялась к Соловью. Так проходил час. Потом Роза засыпала, но Соловей не спал. В углу спальни (она же мастерская) на деревянном болване висел обыкновенно какой-нибудь недошитый пиджак. Он хитро подмигивал пуговицей и вел с бессонным Соловьем немые разговоры.

— Ну что, дружище, — говорил пиджак, — почему же ты не спишь? Кажется, давно пора. Тебе предстоит еще много работы. Вчера во время примерки я определенно намекнул тебе, что вытачки у меня не на месте.

— Что вытачки, — ответил Соловей, задумчиво светя голубыми глазами, — что такое вытачки не на месте! У меня душа не на месте.

— Но почему? — вопрошал пиджак, зевнув карманами. — Почему? Я просто теряюсь в догадках… Роза с тобой…

— Розалия Абрамовна со мной, конечно. И наш Изенька — чудный мальчик, вот он спит в своей кроватке, тихий, как наперсток. Но что говорит по этому поводу Суламифь? «На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его».

— Не понимаю, — продолжал пиджак, наморщив лацкан, — я просто удивляюсь тебе. Ты, значит, несчастлив в семейной жизни, Эммануил?

— Вы — провокатор, — возражал взволнованный Соловей. — Молчите! Вы — двубортный мерзавец! Вы хотите вызвать меня на какие-нибудь разоблачения. Я вижу вас насквозь. Вы шиты белыми нитками, и у вас отвратительная подкладка.

И, повернувшись спиной к пиджаку, Соловей засыпал.

2

Однажды снежным утром звонят.

— Это, наверное, пришли за френчем от этого подозрительного Нутеса, — говорит Роза. (Следует отметить, что Нутес не фамилия. Просто этот заказчик имеет обыкновение в начале каждой фразы говорить «нуте-с», что делает его почему-то крайне подозрительным в глазах Розы Соловей.) — Это, наверное, Нутес, — говорит Роза. — Готов ли френч, Эммануил?

— Френч готов, Розочка, — отвечает Соловей. — Но я боюсь, что это за брюками от Лейбовича, которые не готовы. Он дал их освежить к Новому году.

В это время звонят еще раз.

Роза открывает дверь, обитую клеенкой и войлоком, и молча отступает. В дверях, в меху, в снегу, запрятав руки в меховые рукава, стоит красивая женщина и спрашивает, дома ли портной Соловей.

— Он дома, — отвечает Роза, — но вопрос: что вам угодно? Вы, может быть, от Лейбовича за брюками? — продолжает Роза, сомнительно оглядывая шубку и длинные ресницы.

— Нет, я не от Лейбовича, я сама от себя. Мне нужен костюм. Галифе и френч.

— Вам? Лично вам?