Норби - Андрей Валентинов

Расшумелись плакучие ивы Расшумелись плакучие ивы, Плачет девушка, горя полна, Покидает сейчас ее милый, Забирает солдата война. Не навевайте нам Печаль, что сердце рвет. Не плачьте, партизан В лесу неплохо проживет. Пусть музыкой звучит Стрельба, гранаты взрыв, Пусть всюду смерть грозит, Но в бой пойдем без страха мы. По оврагам, теснинам, болотам Мы идем за солдатом солдат, Марширует лесная пехота, Но не все мы вернемся назад. Не навевайте нам… Бесконечна лесная дорога, Но приказ был нам: только вперед! До победы, быть может, немного, И свобода в сердцах не умрет. Не навевайте нам Печаль, что сердце рвет. Не плачьте, партизан В лесу неплохо проживет. Пусть музыкой звучит Стрельба, гранаты взрыв, Пусть всюду смерть грозит, Но в бой пойдем без страха мы. [1] Глава 1 На войне как на войне

Последнее поле. — Американец в Париже. — Иди и воюй. — «Этуаль Солитэр». -Уланы. — Канадец из Квебека. — Майор Хенрик Добжаньский. — Библиотека Святой Женевьевы. — Вам пулеметчик нужен? — Консул.

На войне не играют танго.

Ни белых колонн, ни призрачных музыкантов. Смерть шла по истерзанному ветрами Последнему полю мимо ровного строя солдат. Посмертный смотр. Форма пробита пулями и посечена осколками, ткань потемнела от крови, но уходящие в Вечность стояли ровно, плечо к плечу. Лица спокойны, пусто в глазах.

Отвоевались!

На войне — как на войне. Смерть накинула на плечи старую, еще с Вердена, шинель, перепоясалась ремнем с тусклой медной пряжкой. Черные пустые глазницы не отрывались от строя. Годен, годен, годен… А здесь что-то не так, неказистый куцего роста солдатик в буденовке смотрит прямо, но Ее почему-то не видит. Костлявая рука на миг коснулась плеча под гимнастеркой. Живая плоть не поддалась, дрогнула. Смерть ощерила зубастый рот. Еще один! Сестра-Война слишком спешит, этому еще рано. На каждом смотре попадаются недобитки.

Непорядок!

Желтая длань толкнула в грудь, отправляя еще живого обратно в подлунный мир. Смерть любила порядок. Что Ее, то Ее, чужого не надо. Но вот строй кончился. Смерть кивнула — и резкий порыв ветра унес тени прочь, на вечные казенные квартиры.

Все? Нет, не все.

Дальше неровной толпой стояли штатские — мужчины, женщины, дети. Смерть пожала костлявыми плечами. Сестра-Война не щадит никого, эти из разбомбленного эшелона. Штатским не прикажешь, их не поставишь в строй, придется разбираться с каждым отдельно. Она поманила к себе первого, уже немолодого, усатого, в обгоревшем костюме. Заглянула в глаза. Годен? Годен!

Иди!

Второй, третья, четвертый. Смерть управилась быстро, и только однажды вышла заминка. Паренек в гимназической форме, блестящие пуговицы, фуражка с гербом. Живая плоть. Костлявый кулак ударил в грудь, но гимназист остался стоять посреди Последнего поля. Такое тоже случалось, хоть и очень редко. И жив, и мертв. Два мира — и один человек.

— Никодим! [2] — позвала Смерть.

На Ее зов отзывались всегда, и живые, и мертвые. Недвижные глаза дрогнули. Смерть заглянула человеку в зрачки, увидела густую клубящуюся тьму и поняла — звать некого.

Она на миг оглянулась, затем взмахнула рукой, отправляя остальных в Вечность.

— Жди здесь, мой Никодим!

И унеслась прочь.

Люди гибнут не только на войне. Много работы, очень много.

2

Я поставил чемодан на истоптанный перрон. Опоздал! Николя Легран уже две недели как мертв, его свинцовый гроб где-то посреди Атлантики в трюме сухогруза. И это уже не изменишь, даже если разбомбить Париж и вырыть на его месте котлован глубиной в милю. Но и такого не сделать. Говорят, самый страшный гнев — гнев бессилия. Это не так, хуже, когда злишься на самого себя.

Я мог не отправлять Леграна в Париж. Мог отозвать его три месяца назад. В конце концов, мог приехать сам, пока он был еще жив.

Труп Леграна выловили в Сене возле моста, название которого я запомнил только с третьей попытки. Мост Дебийи… Две пули в грудь, одна в голову, классическая «троечка». Паспорт был при нем, фамилию сумели прочитать, и уже через три часа я получил телеграмму. Несколько минут перечитывал, пытаясь осознать, а потом достал чистый лист бумаги и написал прошение об отставке.

Не отпустили.

Что я мог? Только одно — пройти тем же путем, что и Николя Легран. Сначала Лондон, теперь Париж. Проще и быстрее самолетом, но я из принципа взял билет на поезд из Лондона. Паром, Кале, теперь — Gare du Nord, Северный вокзал.

— Porter! [3]

Американец за границей, если он не Рокфеллер, должен быть безвкусно одет и при нескольких больших чемоданах. Серый плащ на размер больше и такую же серую шляпу я купил на распродаже, чтобы не выпадать из стиля. А вот чемодан только один, зато огромный, такие называют «мечта оккупанта».

— Taxi! Comprenez vous? Taxi!.. [4]

Местные языки американец, конечно, знать может, но говорит обязательно с жутким акцентом, при том непременно жестикулируя, словно перед ним папуас в набедренной повязке. В исполнении Леграна это выглядело особенно нелепо, французский у него, считай, родной, в Акадиане, откуда он родом, сплошь франкофоны, заповедник для этнографа. Акцент ему мы ставили вместе. Николя тоже купил серый плащ со шляпой и при этом уверял, что наступает новая эпоха, такая же серая, не ведающая цветов. Тени — и люди среди теней. В Париже куколка обернулась яркой бабочкой, Легран переоделся по последней здешней моде, обзавелся белым шарфом, нацепил в лацкан пиджака хризантему. Таким и остался на последнем снимке. Отель «Субиз» — и Николя возле главного входа. Я тоже не собираюсь долго носить уродливый плащ, купленный в Юнион Маркете, но вначале серый неприметный американец должен покинуть Gare du Nord, проскользнуть невидимкой, никому не нужным и неинтересным.