Осьмушка - Валера Дрифтвуд

Шакалёнок Не просила этого, не просила–В каждой жиле жёсткая злая сила,В каждом шаге зреет зерно побега,Не умна,Не красива,Невыносима,Ни родного ночлега, ни оберега,Будто нету внутри ни твари, ни человека.Не просила этого,Не просила,Не просила ни платьишка, ни дружка.Не остры клыки,Не тонка кишка.Ни стыда? Ни совести? Полуправда,Полуправда вымеска, межняка.Не боли нутро, не дрожи рукаИ покрепче забудь обо всём назавтра,Лишь бы ноша была легка.Не просила ни тварей, ни мертварей,Ни чужого добра, ни родных корней,Ни жемчужных бус, ни клинков калёных,Ни полей зелёных–не смей,не смей.Не суди, не стыди, не студи, не грейОтмороженных,Опалённых.

* * *

* * *

–Пенни? Пенелопа Уортон? Не бойся. Можешь не прятаться. Меня зовут Виктор Дрейк, я из управле…

Костлявый лютый зверь бросается на Дрейка из тёмного простенка, бьёт бестолково, но сильно и с отменной яростью. Дрейк с маху прикладывает зверя об стенку, ловит за худую пясть.

–Пенни!

Спутанные неопрятные волосы, тусклые, в рыжину. Прыщавое юное лицо – черты вполне человеческие, и всё же с некой раздражающей неправильностью. Бледные брови выламывает «домиком», губы жалко трясутся, и Пенни принимается скулить:

–Ы-ы-ы-ы-в-в-в-в-в-в…

С кем другим бы сработало. Дрейк видит и чует больше – и успешно уворачивается от быстрого пинка в колено. Ну что же, не хочешь по-хорошему…

Дом – давно заброшенная развалина – того и гляди обрадует проломом в гнилом полу или куском старой штукатурки с потолка, драться несподручно. Да только вот беда: пара лещей и встрясок отнюдь не могут образумить пойманное чудище, а только подзадоривают его злость. По сравнению с крупным и хорошо обученным всякому бою Дрейком Пенелопа Уортон – мелюзга. Но уж и лютости ей не занимать.

Виктор Дрейк не в восторге от того, что приходится причинять боль, но заломленное запястье наконец-то заставляет Пенни перестать.

–Да не враг я тебе, слышишь!– Дрейк проглатывает слово «тупица».– Вот!! Читай!

Неловко левой рукой доставать ксиву из правого кармана, а что поделаешь. Держит удостоверение перед лицемордочкой Пенни.

–Отдел нечеловеческих рас.– произносит она медленно, ломким подлеточьим голосом.– И при чём тут я.

–Сейчас я тебя выпущу,– говорит Дрейк.– Можешь уйти, гоняться не буду. Но можешь и послушать, что я скажу. Дело твоё. Ввернёшься полицейским – церемониться не будут.

–Ладно,– шмыгает носом Пенелопа Уортон.– Послушаю. Пусти.

* * *

Сидят на полу друг напротив друга – Дрейк устраивается поудобнее, расстёгивает куртку – больше не для себя старается, а чтобы вроде как внятнее показать свои мирные намерения. Пенни сидит, подобравшись – чтобы в любой момент вскочить.

–Давай так. Я начну рассказывать о тебе, а ты поправь, если ошибусь где-то. Или дополни, если сочтёшь нужным.

Пенелопа кивает, откидывает свесившиеся на глаза патлы.

–Родилась ты шестнадцать лет назад и сразу попала в переплёт, так.

–Синдром грёбаного Шмида,– хмыкает она.– Отклонения. Да вы сами видите. Неудивительно, что от меня сразу отказались.

–Кошкин глаз и прочее,– кивает Дрейк.– Однако ошибусь ли я, если скажу – при этом ты почти никогда всерьёз не болела?

–Ну… не чем все,– отвечает Пенни. Даже когда ветрянка ходила, а мне хоть бы хны. Или кишечная зараза тоже. Кашлять я притворялась пару раз, правда. Вши вот бывали. И какая-то хрень кожная.

–Ты четыре приёмные семьи сменила.

–Со мной трудно, блин.

* * *

«И диагнозы у тебя как грибы плодились, что ни год,– думает Дрейк.– При твоём-то жильном здоровье. Я читал. Умственная отсталость, лёгкая степень. Синдром дефицита внимания и гиперактивности. В двенадцать – аж три „косметические“ операции…» Потом – аменорея. И в четырнадцать будьте нате: половая психопатия. Та ещё… формулировочка.

Пенни потирает помятое запястье, смотрит в упор, не отводит взгляда.

–Только Шмид этот у тебя всё равно не сходился, как ни крути.

–Нетипичная картина,– кивает Пенни.

–Разрез глаз… опять же и челюсти. Неправильные, да и не совсем шмидские, верно? И низкорослостью ты отродясь не страдала.

Вот уж это точно. Небось к прозвищам вроде «дылды» и «переростка» ещё лет с пяти привыкла.

–А ещё ты часто слышала… всякое. Что было вроде как не для твоих ушей. Через дверь. Через стену.

Пенни неприятно усмехается.

–Сперва, пока совсем дурёха была, ох и влетало мне за это. А потом ничего… наловчилась пользоваться.

Некоторое время оба молчат. Виктор Дрейк думает, как же это трудно – по нескольку часов каждый день просиживать почти без движения над грамматиками и прочими задачками, когда ноют жилы по хорошей игре, плясовой, драке, по вольному бегу.

Как давят все множества запахов и звуков, о которых толком никому и не расскажешь, потому что никто тебе их не объяснил – и ты даже не владеешь правильным языком, чтобы рассказать о том, что ощущаешь.

–А скажи… шрам у тебя есть? Под животом, под низом. Извини, что спрашиваю.