Аргентина. Лонжа - Андрей Валентинов

Европа

Подражание Горацию. Carmina III, VI

За сынов твоих, Европа, ответчицей, Безвинной будешь, храмы пока Христу, Повергнутые, не восстановишь, Алтари, покрытые черной гарью. Пред властью Небес, помни, бессильны мы: От них начало, к ним и конец ведем: Как много бед за небреженье Боги судили веку нашему! Четыре лета терзала землю война, Раны траншей не заросли еще. Не сочли доселе и всех солдат, Павших в братоубийстве грешном. Объятая смутой, чуть не погибла ты В 20-м, когда большевистский штык Рвался сквозь Польшу неудержимо, Чтобы в безбронную плоть вонзиться. Лютер и Кальвин веры шатнули твердь, Мерзость Вольтера в разум людской вошла. Отсюда исходя, потоком Хлынули беды на землю эту. Вольностью женщин наш век прельстил. Ныне равны они все, чтоб с нежных лет, Стыд позабыв и нравы отчие, Мысли стремить к любви свободной. А там любовник, лишь бы моложе, им И в ресторане сыщется: хоть банкир, Хоть янки залетный с книжкой чековой, За их капризы плательщик щедрый. Им нет закона – и страха пред мужем нет. Свобода во всем, супруги в грехах вольны. Вровень и дети растут, Отчизну Любя не пуще семьи попранной. Иных отцов был юношей род, что встарь Окрасил море кровью арабской, смерть Принес бесстрашному мавру, Турку-владыке, монголу-зверю. Сыны то были воинов-пахарей, Что не ленились глыбы земли копать Франкской мотыгою острой. Клич же заслышав вождя, не медля, Отцовы доспехи спешили вздеть, меч Дедов, в щербинах старых, цепляли, В строй становились, воинской славы Роду и племени алча сердцем. Устоять ли ныне, Европа, сынам твоим, Когда ветром суровым несет войну, И зажигает новый пожар Вождь бесноватый, германский фюрер? Чего не портит пагубный бег времен? Отцы, что были хуже, чем деды, – нас Негодней вырастили; наше Будет потомство еще порочней. Глава 1 «Колумбия»

Белый танец. – Внучка. – Куманёк и дурачина. – «Фукурума». – Стружки на манеже. – Эксперт Шапталь. – Допрос. – Рисунок, цвет, композиция

1

Белый танец – светлая перчатка на желтой кости…

Смерть никогда не опаздывает, но порой приходит слишком рано. Весы еще колеблются, последние песчинки цепляются за гладкое стекло… Но Смерть нетерпелива, она не любит ждать, пока прозвенит невидимый колокольчик, и заиграет музыка. Особенно здесь, в Ее логове, в Ее царстве.

По серой известке стен – долгий ряд цифр, от единицы до шестерки, перечеркнутых наискось. Столбиками, неровными квадратами, кое-где просто ногтем, кое-где чем-то тонким и острым. Последний ряд обычно неполон – от пяти до зябнущей единички. Ее клинопись, Ее, Смерти, гроссбух. Она знала каждого, не многие ушли, не повидавшись с Нею, не услыхав Ее зов.

– Никодим… Никодим!

Людские имена Смерть не помнила – и не пыталась узнать, обращаясь ко всем одинаково. Никодим – Увидевший Победу, Ее победу [1].

– Никодим!..

На Ее троекратный зов откликаются всегда, он слышен даже в самых глубинах беспамятства. Лежавший на бетонном полу легко поднялся над собственным телом, привычно пригладил залитые засохшей кровью светлые волосы, все еще не понимая, окинул взглядом камеру.

…Слева от обитой железом двери еле различимое «3,5 года», справа, у самого потолка, «Черный фронт не сломить!» Двухэтажные нары пусты, тело – ногами к двери, лицом в бетон.

Столик. Жестяная кружка. Ложка, надломанная как раз посередине.

Камера 128. Военная тюрьма. Колумбия-штрассе. Темпельгоф.

– Пора! – Смерть, зубасто улыбнувшись, протянула руку в светлой перчатке. – Наш танец, Никодим!

Отказа не ждала, но человек, прислушавшись к чему-то недоступному даже Смерти, молча покачал головой. Та не обиделась – привыкла! – но в бесчисленный раз огорчилась людской непонятливости.

– Чего еще ты ждешь? Смотри!

Светлая перчатка легко стерла нестойкую явь, открывая залитый лунным огнем белоколонный зал. Вместо паркета – неровная черная тьма, она же вверху, за колоннами, со всех сторон. Оркестр не виден, но хорошо различим. Музыканты репетировали, дирижер, явно чем-то недовольный, отсчитывал холодным резким голосом: «Раз-два-три-четыре… Раз-два-три-четыре… Раз-два-три…»

– Один лишь танец, Никодим! – Смерть, вновь оскалившись, простерла длань к черному безвидному небу. – И все кончится. Не будет боли – и страха больше не будет. Не жди, когда зазвенит колоколец! С утра – снова на допрос, и тебя опять станут бить, а потом мы встретимся снова. Несколько часов мучений – разве оно стоит того?

«Раз-два-три… Раз-два-три-четыре…»

Желтая кость, легкая невесомая ткань. Ладонь – у его плеча. Человек отшатывается, резко качает головой…

«Раз-два-три-четыре…»

И улыбается. Говорить не может, но Смерть понимает без слов. И на этот раз в ее голосе темной водой плещется нешуточная обида.

– Еще пожалеешь, мой Никодим. Это мог быть прекрасный танец… Завтра новый день – и новые муки. Ты будешь звать меня, наглый мальчишка, но я спешить не стану. Ты парень крепкий, жизнь из тебя будут выбивать долго. Опасно злить палачей, Никодим, но еще опаснее сердить меня…

Перчатка ударила в черное небо, вминая его пустоту. Дрогнули белые колонны, растворяясь в нестойком полумраке тюремной камеры, дирижерский голос оборвался, так и не досчитав («Раз-два-три…»), черный цвет уступил место серому. Бетонный пол, известка по стенам, лампочка в железной оплетке под потолком. Человек, приподняв голову, с трудом выплюнул кровь.

Привстал, опираясь на локти.

– Ни-ко-дим…

Выговорил с трудом, усмехнулся разбитыми губами.

– Не дож-дешь-ся!