Амурский плацдарм Ерофея Хабарова - Михаил Старчиков

Пролог

ДАУРИЯ,

сентябрь 1650 года

Широк и глубок Амур-батюшка, и иногда кажется, что нет ему ни конца ни края! В незапамятные времена местные жители назвали его Большой рекой, или «амар», и это была истинная правда!

Тысячи вёрст несёт даурский богатырь свои полные воды от слияния рек Шилки и Аргуни до самого берега Охотского моря. Девственный и густой лес на его берегах порой доходит до крутых обрывов над самой водой. Обрадованный редким присутствием человека, дикий зверь частенько выходит посмотреть с головокружительной высоты на плавно струящуюся далеко внизу серо-зелёную гладь.

Вот и сейчас мощный бабр [1], спокойно переминаясь с лапы на лапу, словно огромная кошка, не отводил взгляда от завораживающей его воображение удивительной картины. Жаркое лето закончилось совсем недавно, и листва вокруг не успела запестреть яркими красками.

В чистейшем воздухе ещё не ощущалось холодное дыхание осени, постепенно вступающей в свои права. Внезапно тигр принюхался, и густая шерсть на его загривке угрожающе вздыбилась.

Негромко зарычав, хозяин тайги предпочёл уступить место странным незнакомцам. Ещё несколько минут, и на ковёр из опавшей хвои, примятой лапами лесного исполина, уверенно ступили крепкие мужчины в разномастной одежде.

Их было человек пятнадцать; на боку у каждого болталась сабля, за спиной у многих висели щиты и луки с колчанами стрел. Некоторые «гости» крепко сжимали видавшие виды пищали; у иных за поясом виднелись грозного вида пистоли. Несмотря на жару, все они были в кольчугах, сняв лишь ставшие непосильной ношей стальные шеломы. Отгоняя ладонями назойливый гнус, первопроходцы настороженно смотрели по сторонам, внимая каждому звуку.

– Ишь, Ванятка, кажись, лютый здесь был! – сказал один из них, поднимая с земли клок тигриной шерсти. – Глянь, какой матёрый, аж жуть берёт!

– Да, Стёпа, не иначе так! – ответил тот, отбрасывая волосы со лба. – Обильна зверьём диким землица эта! Тунгусы и дауры мешками отсюда на торги шкурки соболиные привозят! А ещё сказывают, что рыбу в Амуре руками можно ловить!

Поправляя сбившийся в сторону пояс с персидской саблей в дорогих ножнах, к разговору присоединился третий собеседник. По всей видимости, он был старшим среди этой ватаги. Остальные спутники с уважением расступились, пропуская вперёд своего предводителя.

– Надоть, казаки, столбить здесь место! – уверенно сказал он. – Нонешний воевода нам за это в долгу не останется! Да и Рассея-матушка твёрдо ступит в край богатый, что местные инородцы Даурией кличут! Вот так-то, братцы!

Собрав весь небольшой отряд на краю обрыва, атаман сдвинул на затылок отделанную соболем шапку.

– Будем острог ставить! – продолжил он, сурово сдвинув брови. – Быть тут русским навеки, помяните моё слово! Это вам я, Ерофей Хабаров, говорю!

Почтительно выждав, пока он закончит, один из казаков сделал шаг вперёд. Это был Онуфрий Степанов, старший среди служилых людей по артиллерийскому делу.

– Дозволь слово молвить, атаман! – сказал он, хитро прищурив правый глаз. – Имеется у меня задумка насчёт острога!

– Говори, Онуфрий! – кивнул головой Хабаров. – Не раз твой совет нам впору приходился!

– Есть здесь неподалёку хорошее место! – продолжил Степанов, указывая широкой ладонью на север. – Дауры его Яксой кличут! Обосновался там местный князёк по имени Албаза! Но чай нам он свои хоромы уступит, коли хорошо попросим! А не уступит, так сами возьмём! Верно, братцы?

Дружный хор казацких голосов был ему ответом, и вскоре лесная чаща снова сомкнулась за нарушителями вечного покоя этих диких мест. Им вслед долго смотрел тигр-великан, снова беспрепятственно примостившийся на обрыве над великой рекой.

За стенами Кремля ярко алела заря, предвещая наступление буднего дня. Как испокон веков он начинался в Москве бесконечной и суетной беготнёй, в которую с каждым часом всё сильнее вплеталась разноголосица многотысячного человеческого хора.

«Господи, прости грехи мои тяжкие! – перекрестил пятернёй невольный зевок Алексей Михайлович, царь и Великий князь всея Руси. – Спаси и сохрани смиренного раба твоего, Господи! Убереги меня и державу от бед и несчастий!»

Выглянув из окна опочивальни, государь увидел уже совсем не тот город, который достался ему в наследство от отца. Михаил Фёдорович был первым в династии Романовых и не раз рассказывал любимому сыну об унижении российском во времена Смуты.

«Не быть подобному никогда боле! – решил тогда царственный мальчуган, сидя на отцовских коленях. – Править буду так, чтобы все мною гордились и любили!»

Хотя Алексея Михайловича и прозвали в народе Тишайшим, однако любили далеко не все… Да настоящий российский правитель и не может быть всем по душе и сердцу…

Ныне в столице всюду чувствовалось неспокойное дыхание Запада, в очередной раз пытавшегося взять верх над всегда пугавшей его витиеватой византийщиной «Третьего Рима».

«Всё больше у нас заморских гостей! – подумал великий князь, подставляя для одевания своё холёное тело. – Манят их богатства наши, леса да меха, лён и пенька, моржовая кость да ворвань, мёд и воск… И не счесть всего!»

Едва успев выйти из опочивальни, Алексей Михайлович почти столкнулся с высоким мужчиной, склонившимся перед ним в почтительном поклоне. Это был Фёдор Михайлович Ртищев, недавно получивший чин постельничего. Он происходил из славного дворянского рода, всегда верой и правдой служившего державе.

Но не знатностью фамилии полюбился Фёдор Михайлович молодому государю, а острым умом своим, беззаветной честностью и личной преданностью. Посему постельничий постепенно стал не только дворцовым приближённым своего монарха, но его лучшим другом и единомышленником.

– На денежный двор сегодня поедем! – многозначительно сказал Алексей Михайлович. – Увидишь нонче, как из ефимок российскую деньгу бьют!

Хотя он ещё недолго занимался делами державными, однако задумал весьма прибыльную для государства денежную реформу. По замыслу государя, из разрубленного вчетверо европейского иоахимсталера, фактически равного половине рубля, чеканили четыре полуполтины.

Выйдя из царских палат в сопровождении свиты государевой, Алексей Михайлович и Ртищев сели в роскошную колымагу. Четвёрка горячих красавцев жеребцов, запряжённых в неё, нетерпеливо били копытами, зло фыркали и поводили глазами.

– Поехали, что ли! – приказал кучеру Тишайший, откидываясь на мягкие подушки. – Чай на денежном дворе мастера нас уже заждались!