Борджиа - Мишель Зевако

I. Примавера

Рим! Древняя столица цивилизованного мира спала, придавленная мрачным унынием. Какой-то глубокий, мистический ужас леденил великий город до самого нутра. Рим умолк, Рим молился, Рим задыхался. Там, где мощный голос Цицерона гремел с трибуны шумного Форума, слышалось тягучее пение псалмов. Там, где Гракхи сражались за свободу, всей тяжестью давил мрачный и жестокий деспотизм Родриго Борджиа [1]. И этот Родриго был только одним звеном в зловещей троице, царствовавшей в Городе Городов. Сын Родриго куда больше его самого воплощал Жестокость, а дочь – Хитрость. Сына звали Чезаре, дочь – Лукрецией.

Стоял май 1501 года, заря шестнадцатого столетия. В тот день солнце взошло в сияющем небе. Утро было лучезарным. Безграничная радость пропитала воздух.

Но Рим оставался закованным в лед, потому что священники правили на земле. Однако небольшая кучка любопытных простолюдинов собралась перед главными воротами замка Святого Ангела, крепости, находившейся рядом с Ватиканом, ощетинившейся своими ненавистными башенками. Босоногие, в лохмотьях, в грязных колпаках, они с почтительным восхищением наблюдали за группой молодых господ, которые красовались на площади, громко переговариваясь, раскатисто смеясь и роняя презрительные взгляды в толпу, издалека рассматривавшую их с завистью.

Эти всадники, в накидках из бархата и шелка поверх тонких кирас, проглядывавших иногда из-под шитых золотом развевающихся плащей, съехались на своих прекрасных лошадях к главному входу в замок… Внезапно огромная створка ворот открылась.

Все замолчали, обнажив головы. В воротах показался одетый в черный бархат человек с загорелым лицом, восседавший на великолепном черном жеребце. Он приблизился к молодым господам, выстроившимся в одну линию для приветствия. Человек в черном рассеянно посмотрел на город, который от этого взгляда стал, казалось, еще молчаливей, как будто охваченный новой тревогой. Потом голова всадника упала на грудь, и всадник прошептал несколько никому непонятных слов:

– Эта любовь сжигает меня… Примавера!.. Примавера!… Зачем я тебя встретил?..

Потом он махнул рукой всадникам, и маленький отряд со смехом направился к одним из городских ворот, а в толпе согбенных простолюдинов прошелестели тихие слова, глухо повторявшиеся злобными и боязливыми устами:

– Сын папы!.. Его высокопреосвященство Чезаре Борджиа!..

В то же самое майское утро, в семи лье [2] от Рима, по Флорентийской дороге, ехал медленным шагом на пегой лошадке молодой всадник, который направлялся, вне всякого сомнения, в Город Городов. На вид ему было двадцать четыре года. Одет он был в поношенное, обветшавшее дорожное платье. Камзол его не раз штопался, а на замшевых сапогах кое-где виднелись заплаты. Но выглядел всадник горделиво: длинные волосы падали на плечи природными кудрями, тонкие усики были закручены кверху, стройная талия, широкая грудь, живые глаза, а прежде всего – выражение простодушной веселости, лучившейся на лице.

Хотя молодой человек ни выправкой, ни лицом не походил на созерцателя, он, казалось, предался каким-то мечтаниям, а взгляд его апатично блуждал по римским окрестностям: сожженной солнцем, голой, пустынной равнине.

– Черт возьми! – вырвалось у него. – Это ничем не напоминает веселые окрестности моего милого Парижа, их тенистые леса, придорожные кабачки и трактиры, где можно выпить прекрасного вина и приласкать приветливую девчонку… Давай, Капитан, время перейти на рысь, дружок… и посмотрим, попадется ли нам приличный трактирчик, где смогут утолить жажду два таких добрых христианина, как ты и я…

Капитаном звали лошадь. Она навострила уши и перешла на рысь.

Не прошло и десяти минут, как всадник, привстав на стременах, заметил вдали маленькое облачко белой пыли, которое стремительно приближалось к нему. Несколько мгновений спустя он различил двух летевших галопом лошадей. На одной из них трепетала черная сутана: это был священник! На другой виднелось белое платье – женщина!

Молодой француз приготовился приветствовать даму в белом со всей любезностью, какой наделила его природа, но, к его величайшему изумлению, она резко остановила своего скакуна прямо возле его кобылки.

– Синьор, – дрожащим голосом вскрикнула женщина, – кто бы вы ни были, помогите мне!

– Синьора, – пылко ответил путник, – я в вашем распоряжении, если только вы окажете мне честь и скажете, чем я могу быть полезен…

– Спасите меня от этого человека!..

И она пальцем указала на монаха, тоже остановившегося и презрительно пожавшего плечами.

– Церковник! – вырвалось у француза.

– Демон… Умоляю вас, сделайте так, чтобы я могла продолжит путь в одиночестве.

– Ола! Сударь, вы слышали?..

Человек в черном даже не удостоил взглядом говорившего и обратился к молодой женщине:

– Вы горько пожалеете… но будет слишком поздно.

– Молчи, монах! – крикнул молодой всадник. – Молчи или, клянусь Небом, ты познакомишься вот с этой шпагой!

– Вы смеете угрожать служителю Церкви? – с ядовитой усмешкой спросил монах.

– А вы позволяете себе угрожать женщине! Назад! Поворачивайте поводья или вы уже никогда не сможете угрожать кому бы то ни было.

В то же самое время француз выхватил свою шпагу и двинулся на монаха. Тот одарил молодого всадника взглядом, исполненным бешенства, потом развернулся и ускакал галопом в направлении Рима. С минуту можно было различить его развевающийся по ветру черный плащ, похожий на крылья птицы, приносящей несчастье. Потом он скрылся из виду.