Свидетель с копытами - Далия Трускиновская

* * *

Московский обер-полицмейстер Николай Петрович Архаров читать и писать, разумеется, умел, но не любил. А вот слушал охотно, и личный секретарь Саша Коробов частенько бывал занят с утра до вечера то чтением деловой переписки, то развлекательного романа, русского или французского, на сон грядущий.

Апрельский вечер 1776 года был уже довольно теплым. Архаров приказал выставить зимние рамы и проветривать комнаты поочередно. Однако и топить печи велел – мало ли, подморозит ночью, любуйся потом на сопливую дворню. Особенно он берег Сашу – секретарь у него был хрупкого сложения и болезненный.

Пока праздновали Пасху, хватало обычных дел: пьяные драки, воровство в домах, где хозяева утратили на радостях бдительность, и разбирательство с несчастными, которые полезли на колокольню и сдуру свалились; раз уж в Светлую седмицу всякий может забраться туда и потрезвонить, то неуклюжих болванов обычно в избытке. Поэтому скопившиеся деловые письма, на первый взгляд не слишком срочные, Архаров приказывал брать домой и читать вслух по вечерам.

Он полулежал на кушетке, окутав плотный стан необъятным тяжелым шлафроком, Саша сидел напротив, бумаги были на круглом столике, где камердинер Никодимка обычно сервировал Архарову завтрак. На них падали розовые закатные лучи, и обер-полицмейстер лениво думал, что хорошо бы перебраться на постель и заснуть, потому что глаза слипаются.

Саша тоже поглядывал на бумаги – осталась совсем тоненькая стопка. Он надеялся, что минут за десять управится и, пожелав Николаю Петровичу доброй ночи, уйдет в свою комнату – читать «Теорию движения планет и комет» господина Эйлера. Несколько лет назад из-за слабого здоровья покинув университет, Саша вскоре затосковал по знаниям. В доме Архарова он жил на всем готовом, питался сытно, окреп и, хотя полицейская служба отнимала много времени, всегда находил возможность прочитать хоть несколько страниц высокоумной книжки. Он даже, совершенно не имея музыкального слуха, пробовал понять Эйлерово представление о «звуковой сети», недавно наделавшее много шума в научных кругах; сам трактат, писанный по-латыни, он бы одолеть не смог, но за спорами следил.

Там, в комнате, книги стояли стопками и на стульях, и на столе, и на полу, так что человек более плотный, чем секретарь Коробов, непременно бы все эти бастионы и равелины обрушил, но худенький Саша уже наловчился пробираться к постели без ущерба для научных трудов.

– Что еще? – пробормотал Архаров.

– Из столицы, от господина Чичерина, – сказал Саша. – Совсем краткое.

– Валяй…

– «Милостивый государь Николай Петрович, честь имею поздравить со светлой Пасхой Христовой и спешу уведомить о деле, которое представляется мне важным и спешным, – прочитал Саша. – Человек из моих служащих сообщил, что в столице объявился Рейнгард фон Бейер, один из голштинских любимцев покойного императора. Оный Бейер, по моим сведениям, был в числе сподвижников окаянного бунтовщика Пугачева. Ходили слухи, будто убит, и теперь видно, что сам он распространению сих слухов способствовал. По розыску вышло, что доподлинно Бейер тайно был в Санкт-Петербурге, совершил убийство здешнего обывателя, а ныне столь же тайно направляется в Москву, имея опасные замыслы и сопровождаемый сообщниками…»

– Мне тут только голштинцев недоставало, – проворчал Архаров. – Придется изловить… Сашка, бери бумагу, пиши: «Его превосходительству господину генерал-аншефу Чичерину. Милостивый государь Николай Иванович, честь имею поздравить со светлой Пасхой Христовой. Означенного Бейера будем искать. Благоволите прислать имеющиеся сведения и словесный портрет…»

Архаров задумался. Что такое словесный портрет – он знал: счастье, коли у злодея две бородавки на носу, глаз выбит или родимое пятно на полрожи. По такому описанию найти нетрудно. А коли «росту среднего, лицо обыкновенное, нос обыкновенный»?

– Саша, пиши: «…А более всего был бы благодарен, коли бы прислали человека, способного опознать оного Бейера». Ну и дальше – с уверением в совершеннейшем почтении, сам знаешь… Потом я все разом подпишу. Надо же, голштинец! Вот когда выплыл! Неймется им, треклятым! Что он затевает? Как полагаешь?

– Ничего хорошего, Николай Петрович.

Покойный император Петр Федорович был сыном герцога Голштинско-Готторпского Карла-Фридриха и родным внуком императора Петра Великого. При крещении он получил имя Карл-Петер-Ульрих. Голштинию он любил, провел там все детство, собирался править этим маленьким, но удачно расположенным государством, однако династические дела в России сложились столь занимательно, что его вытребовала к себе родная тетка, императрица Елизавета, чтобы сделать своим наследником и, когда Господь призовет ее, русским царем.

Племянник же никак не желал считать себя русским – он был немцем и старался окружать себя немцами. Дошло до того, что образовалась маленькая немецкая армия, хотя в нее попало немало и русских – пехотный полк Нарышкина составили из русских служителей Ораниенбаумского дворца, придворных охотников и местных обывателей. Среди голштинцев хватало также лифляндцев и малороссов. Были у великого князя Петра Федоровича свои кирасиры, свои пехотинцы и гусары, среди которых можно было встретить даже калмыков, персов и сербов. Построил он и свою крошечную, почти игрушечную крепостцу – Петерштадт, для отработки маневров и натуральной игры в солдатики, с торжественной сменой караула и дотошным исполнением ружейных приемов.

Взойдя в 1762 году на престол, государыня Екатерина избавилась от «голштинского отряда», справедливо считая, что он еще долго будет верен низложенному супругу. Тех, кого сочли «природными голштинцами», отправили вместе с генералом Шильдом в их отечество морем, лифляндцев и малороссов – в Лифляндию и Малороссию, а русским выдали новые паспорта и определили тех, кто желал служить государыне, в армию с теми же чинами. Несколько голштинцев, штаб-офицеров и обер-офицеров, изъявили желание служить в столице или поблизости, причем за чинами не гнались, и государыня их просьбы удовлетворила.

Было еще несколько сотен человек, прибывших на купеческих кораблях уже после того, как вызвавший их к себе Петр был заперт в Ропше и там скончался. Этим попросту велели поворачивать оглобли.

Но кое-кто упрямо не желал признавать поражения, остался в России, затаился и сделал ставку на юного Павла Петровича. Чем старше становился сын покойного императора, чем острее делались противоречия между ним и матерью, тем более расцветали надежды неугомонных голштинцев. Когда же начался пугачевский бунт, они поверили в то, во что страстно желали верить, – что император Петр спасся и идет с войском возвращать себе трон и корону.

Уже невозможно было узнать, кто из голштинцев выкрал знамя драгунского полка Дельвига и, собрав несколько приятелей, отправился с ними в оренбургские степи – воевать на стороне мнимого Петра. Судьба этих людей тоже была туманна – о некоторых узнали, что они погибли, а знамя обнаружили в пугачевском обозе. Развевалось ли оно во время атак – никто сказать не умел. Оказалось, покойнички, где-то отсидевшись, вылезают на свет Божий…