Алый камень - Э. Энн Джуэл

Глава 1

Не описай свои трусики.

Дети смотрят на меня своими совиными глазами, пока мои коленки продолжают дрожать при каждом шаге.

Только не описай свои трусики.

Первый день в школе не должен быть таким страшным. У детей в моей школе рюкзаки с мультяшными героями и блестками. У меня же коричневый кожаный чемодан с четырёхзначным кодом на замке, в которым хранится блокнот на пружинке, три карандаша № 2, двенадцать пачек мелков, ножницы и мой ланч. Оскар пообещал мне, что в первый день в начальной школе я отлично впишусь в коллектив.

Меня уже девять раз спросили:

— Зачем ты принесла в школу чемодан?

— Это чемодан, который раньше принадлежал немецкому дипломату. Оскар подарил его мне, — отвечаю я уже девятый раз.

Когда восемнадцать детей занимают свои места и в классе воцаряется тишина, нас по очереди приглашают к доске рассказать немного о себе. Я — четвертая, и после того, как на завтрак съела слишком много Джемми Доджерс (популярный британский бисквит, сделанный из песочного теста с начинкой из джема со вкусом малины или клубники) и выпила литр молока, я чувствую, что меня сейчас стошнит.

Но я удержалась. Вместо этого я отвечаю на те же основные вопросы, на которые отвечали до меня.

— Оскар — слесарь, но у него есть пистолет, потому что не все уважают хороших слесарей. — Я обкусываю сухую кожу на губах, медленно поворачивая тело из стороны в сторону, пока все остальные уставились на меня. Их рты открыты. Почему они так удивлены? Его работа скучная, и совсем не крутая. У мальчишки, который отвечал до меня, отец водит поезда. Это вот круто.

Я продолжила.

— Он мой папа, но он сказал мне называть его Оскаром, потому что я уже не ребенок. — Я игнорирую перешептывание и продолжаю. — Моя мама умерла, ее отравили врачи.

Тишина, и на меня смотрят семнадцать пар широко раскрытых глаз. Даже моя учительница выглядит так, словно съела что-то ужасное, то, что просится вот-вот покинуть ее желудок.

— О… — продолжаю я, забыв про самую важную часть информации. — Мой папа называет меня Руби (прим. ред.: ruby — рубин), но меня зовут Скарлет Стоун.

Меня зовут Скарлет Стоун, и я воровка в третьем поколении.

26 лет спустя — тюрьма строгого режима — Юго-Восточный Лондон.

Возможно, сотни других мужчин носили нижнее белье моего отца. Я здесь, чтобы сказать последнее «прощай».

Примириться.

Закрыть эту дверь.

И все же, на первом месте в моей голове мысль об общем нижнем белье. Во время предыдущего посещения я услышала, как жена одного из заключенных жаловалась на это. Она сказала, что ее муж заразился плотоядной инфекцией от общего белья.

Это могла бы я носить общее белье. Это было мое преступление. Понимание этого до конца моих дней будет вызывать во мне тревогу.

— Я уезжаю из Лондона. — Вот так. После сорока пяти минут репетирования этих слов по дороге сюда, мой мозг и рот наконец-то сотрудничают. О, чудо.

Его подбородок напрягается, глаза неотрывно смотрят на меня.

Моя рука движется ко рту. В последнюю секунду я сжимаю ее в кулак и зажимаю обе руки под бедрами. Я перестала грызть ногти шесть лет назад. Никакое количество нервов не убедит меня снова начать эту отвратительную привычку, особенно в пределах этих четырех стен, зараженных плотоядными бактериями.

— Но почему, Руби? Я не понимаю. — На противоположной стороне металлического стола мой отец сжимает свои переплетенные пальцы так, словно ему требуется все, чтобы сохранить самообладание.

— Мне нужно свалить. — Я скрежещу зубами, подавляя свое желание сломаться и рассказать ему все о своих намерениях. Тупая боль в груди усиливается с каждым вздохом.

— А что насчет Даниэля?

Я покачала головой.

— Между нами все кончено. — Слезы заполняют мои глаза, в то время, когда я отвожу их в сторону, уставившись на черные потертости на бетонном полу, отгоняя прочь слабость.

Мои мысли переключаются на женщину рядом со мной, которая рассказывает о Джоуи, делающем свои первые шаги. Ее цветочный парфюм маскирует затхлый, зловонный запах этого места. Позади меня гудит дверь, впуская в комнату еще одного посетителя. Не понимаю, как мой отец выживает здесь. Я бы уже через неделю утонула в своих мыслях об отчаянии, самоубийстве и общих трусах.

— Мне осталось десять лет. Семь при хорошем поведении. Дождись меня. Ты еще так молода. Не спеши.

Дрожа, я сделала вдох и встретилась с его глазами.

— Я уезжаю завтра.

Невозможно было пропустить его вздрагивание. Оскар Стоун так же тверд, как и его имя, и, как и любой британец, он в совершенстве владеет своим телом и эмоциями. Но я — его слабое место. Я — причина, почему он оказался здесь.

— Я найду тебя.

Мои дрожащие губы выдают версию почти правдоподобной улыбки. Он не найдет меня. Никто не найдет меня. Тяжесть в моей груди усиливается еще больше. Оскар не самый хороший отец в традиционном понимании этого слова, но для меня он самый лучший. За всю мою жизнь, не было ни единого дня, когда бы я не чувствовала себя всем его миром.

Пришло время прощаться, и кивок тюремного надзирателя, за спиной моего отца, тому подтверждение.

— Я люблю тебя, Оскар.

Он проводит грубой рукой по бритой голове, голубые глаза прищуриваются, углубляя морщины на его лице. Вся жизнь высечена этими линиями на его теле. Я совсем не похожа на Оскара. Единственное физическое сходство между мной и моим отцом, белым мужчиной кавказских кровей — моя смуглая кожа, а не черная, как у мамы. Он всегда говорил мне, что мы были, как белый, молочный и черный шоколад. Его слова — это все, что у меня есть. Я не помню свою маму, но она была идеальной. Если мне придется придумывать воображаемые воспоминания о ней, они точно будут впечатляющими. В моем воображении она была богиней, супергероиней, совершенством.

Мой взор вернулся к реальности и мужчине передо мной. Тюрьма состарила его, но, если говорить откровенно, побег от закона украл у него годы и годы жизни задолго до ареста.

— Руби… — его голос дрогнул, — я приду за тобой.

Я киваю, когда мы оба поднимаемся на ноги. Четыре мощных слова от Оскара Стоуна. Его не поймали, он сам сдался десять лет назад. У всего, что делает Оскар, есть цель. Двадцать лет — это удачная сделка взамен пожизненному заключению, которое гарантировано грозило любому другому человеку, совершившему такое же преступление.

Мое преступление. Не его.