Три стервы - Титью Лекок

Моей сестре

Сначала – звонок, хлопает дверь, открывается и закрывается, туда-сюда. Топот в прихожей. Поцелуи и всякие “О!” и “Ух!”.

– Явился? Я думала, ты еще пашешь.

– Вообще-то должен был, но я здорово продвинулся.

– Слушай, Антуан, давай не будем о работе, ок? Не сегодня…

Сплошной гул голосов. Звон стаканов.

– Свечи принесла?

– Нет, они за Эмой.

– Все, тишина, начинаем…

– Свечей у меня нет, зато есть водка.

– Водка! – повторяет чей-то голос. – Годится!

– Но не станем же мы вызывать его дух, вышли уже из этого возраста…

– Решил косить под старого хрена?

– Ну, слушайте, сколько еще мы будем это мусолить?

– Пока Кортни не предъявят обвинение.

Смех.

– Ох, ребята, вы реально больные.

– Эй, феминистка, хватит.

– А если мне это действует на нервы? Она обязательно должна быть сукой, да? Давай, Эдип, разберись со своей мамашей!

– Ух ты! Что-то все сегодня очень агрессивные, да, Шарлотта?

– Ага, только они тебя провоцируют. Ты сегодня в своей самой красивой майке, Фред…

– Тебе правда нравится?

– Да нет, она прикалывается. Тебе каждый год талдычат, что майка с In Utero – полный отстой.

– Нет, честно, мне нравится. Это оригинально, что ты… не выбрал Nevermind.

– Чего? Кому-то хочется, чтоб я ходил с Nevermind? Ну-ну…

– Да подожди ты, я вот принес диск с неиздававшимися би-сайдами.

– Выкинь свои неиздававшиеся – они все вышли на последнем бокс-сете. Все это сука Кортни, да, Эма?

– Ты меня достал, Гонзо… А вот ставить водку на мой стол от Старка не надо. Похоже, ты так и застрял на гранже…

– Слушай, у тебя сейчас кто-то есть?

– Да, я кое с кем встречаюсь.

– Ого, гениально!

– Девчонки, кончайте разговаривать с ним как с трехлетним!

– А чем она занимается?

– Она из универа.

– Вау! Препод?

– Нет.

– Аспирантка?

– Тоже нет, она студентка, второй курс заканчивает.

– Ну ты даешь, Фред! Зацените, он только что признался в педофилии. Сколько же ей лет?

– Девятнадцать.

– Нет, прикиньте…

– Ладно, начнем?

– Блин, начнем что? Опять дискуссию о самоубийстве, да?

– Да вы что, сегодня пятое апреля, не об акциях же говорить?!

– Ладно, вперед. Итак, я считаю, он покончил с собой, потому что жизнь – полное дерьмо. Так го-дится?

– Он не кончал с собой! На ружье никаких отпечатков, даже его собственных, так что его убили, и я считаю, что это…

– Заткнись! Он покончил с собой, потому что “система звезд” – не его фишка, он в это никогда не играл.

– А я вам скажу, если б Курт увидел сейчас нас, сборище тридцатилетних буржуа, довольных жизнью и вспоминающих о гранже раз в год, он бы пустил себе вторую пулю в лоб.

Последние десять минут Эма упорно держала голову запрокинутой и сверлила глазами потолок церкви. Скользя взглядом по замысловатым изгибам готических арок, она пыталась удержать слезы и надеялась, что ей это удастся. Но во-первых, уже ощутимо ныл затылок, а во-вторых, становилось все очевиднее, что приличествующих обстоятельствам слез не избежать. И хотя она приняла твердое решение изгнать все мысли, так или иначе связанные с ней, от этого сборища людей в черном со знакомыми, но осунувшимися и бледными лицами деться было некуда. Поэтому в горле застрял ком и мешал дышать. По другую сторону прохода она видела родителей и вечного, но от этого не менее эфемерного жениха, Тюфяка Первого. Бедный парень был полностью раздавлен. Его лицо, в котором и в обычные-то дни было не больше мужественности, чем во фруктовом желе, теперь окончательно растеклось. Даже сидевший рядом с Эмой Антуан был белее полотна. Его руки безжизненно лежали на коленях, таким же безжизненным казалось и все тело. Он словно был устремлен к какой-то одной точке, возможно, к огромному золоченому распятию, нависавшему над собравшимися. Ей не хотелось, чтобы подумали, будто она взвешивает печаль или оценивает уровень горя каждого из присутствующих, но она не могла удержаться, чтобы не следить за их поведением. В ожидании начала церемонии по церкви прокатывались, отдаваясь эхом, едва слышные шепотки. Если уж зрелище чужой печали так потрясало ее, то страшно подумать, что с ней будет во время самих похорон. В данный момент у Эмы имелись два совершенно конкретных опасения. Опция номер один: на нее нападет безумный смех, она будет, как психопатка, хохотать во все горло, с выпученными глазами, надувшимися на шее венами, бесконтрольно размахивая руками, – то есть вести себя как готовый кандидат на койку в дурдоме. Опция номер два: все будет гораздо проще, и во время кремации она свалится на пол. В обоих случаях ее сочтут истеричкой, непременно заподозрят, что она под кайфом, причем в святом месте, и наверняка расценят это как отягчающее обстоятельство. К счастью, гроб она пока не видела. Чтобы сохранить душевное равновесие, Эма еще раньше категорически отказалась присутствовать при том, как тело будут класть в гроб. “Но, знаешь, бальзамировщики проделали потрясающую работу по реконструкции лица”. Из этой фразы, причем наверняка из-за наличия в ней “но”, она сделала вывод, что такая оценка призвана успокоить ее. Вот только Эму, как человека более или менее нормального, она заставила окаменеть от ужаса и добавила лишнюю сотню метров к расстоянию, которое она определила между собой и гробом. Реконструкция лица… Эма не хотела видеть это лицо ни мертвым, ни реконструированным.

Учитывая ситуацию, уже чудо, что семье удалось добиться похорон по церковному обряду. Она как раз пыталась прикинуть, сколько отвалили Дюрье, чтобы обойти запрет на произнесение слова Божьего над гробом, как вдруг почувствовала, что ее дернули за бретельку лифчика, и услышала слабый щелчок. Она в ярости обернулась:

– Ты что, Гонзо. совсем офигел?!

Он искренне расстроился и развел руками:

– Пардон, не удержался. Слишком живо вспомнил, как ты сидела передо мной на лекциях по философии.

Антуан бросил на них в высшей степени неодобрительный взгляд, но тут вмешался Жиль:

– Ладно тебе, Антуан, каждый справляется со стрес-сом, как может.