Премудрая Элоиза - Жанна Бурен

Любовь? Изобретение XII века!

Где же премудрая Элоиза,

Из-за которой стал кастратом и монахом

Пьер Абеляр из Сен-Дени?

Говорят, что незадолго до своей кончины Элоиза отдала необходимые распоряжения, чтобы быть погребенной вместе с Абеляром. Когда же вскрыли его могилу и положили ее рядом с ним, он распростер объятия ей навстречу и крепко прижал ее к себе. Рассказанная история прекрасна, но легенда легендой, а мы охотней допустили бы, что именно Элоиза, соединясь в могиле со своим другом, заключила его в объятия.

Простится ли мне, Господи? Я так любила. Если оправданием душе может стать сила одолевшей ее страсти, то я ничего не боюсь, Господи. Ты знаешь, какой огонь испепелил меня.

Обретет ли милость в Твоих очах любовь, что так долго отвергала Твой приговор, что была неистовством и щемящей тоской, безграничной отдачей одного существа другому?

К Тебе, Господи, взываю из самой глубины своего побежденного тела и одряхлевшего сердца!

Не осуди меня на вечную разлуку с тем, чьим именем полнились мои молитвы. Вернешь ли мне его?

О, Пьер! будет ли наконец навеки освящен наш брак?

Я скоро умру, Пьер. Двадцать два года я жду этой минуты. На пороге смерти недоумеваю: как смогла я прожить столько лет без тебя, после твоего ухода?

Ты это предвидел. Ты писал мне об этом, а я отвечала, что не смогу тебя пережить, что, утратив тебя, лишусь жизни. Я в это верила. Сама мысль о твоей смерти была для меня черной бездной. Но я не знала собственной выносливости. А ты был, конечно, прав.

Эти двадцать два года, все в заботах и горечи, беспощадные годы, застыли в моей памяти ледяными слезами.

Без тебя это время изгнания обратилось в бесконечную зиму. Скорбное странствие! И все же, о возлюбленный мой, я старалась достойно, не падая духом, блюсти назначенное мне тобою место. Думаю, мне это удалось.

Ты желал, чтобы я была сильной, и я пожелала стать сильной. Ты желал видеть меня умиротворенной, и я являла всем видимость безмятежности. Ты учил меня своим методам работы — я им следовала, сколько могла. Даже к античной мудрости, столь ценимой тобой во времена твоей славы, обращалась я вновь и вновь.

В глазах мира я исполнила свое дело как должно. Все хвалят мою ученость, знания, отрешенность от мирских благ, твердость характера… того гляди заговорят о совершенстве!

Насмешка, пустая видимость!

Я смогла держать себя так, как ты пожелал. Но не смогла в глубине души победить свою слабость и заглушить боль.

Если я и покаялась в прежних грехах, то никогда не сокрушалась о них в полной мере. И я знаю, что понесенное наказание не искупит отсутствия горячих сожалений. Вот зло, которое я невольно причинила тебе, действительно приводит меня в отчаяние. Что до грехов, совершенных в твоих объятиях, — их я никогда не найду в себе силы осудить.

И теперь, когда чувства давно остыли и не мучают меня более, я не могу отвергнуть то, что было нашим исступлением, и сохраняю преступную снисходительность к некоторым мгновениям нашего прошлого…

От Тебя, Господи, я никогда этого не скрывала. Тебе, Пьер, я уже говорила: люди меня прославляют, но у меня нет заслуг перед Богом, который проницает сердца и утробы и видит то, что от нас сокрыто.

И когда битва моя близится к завершению, я желаю, прежде чем предстать перед Судией, подвести последний итог своим грехам и страданиям, восторгам и отречениям. Все хвалят во мне мудрую устроительницу, и потому перед уходом я хочу привести в порядок и осветить самые глубины своей души.

— С полуденной службы матушка аббатиса не произнесла ни слова и не открывала глаз!

— Да поможет нам Бог, сестра Марг!

Весенний дождь лил на заросли водосбора, ирисы и цветущий самшит в обнесенном оградой саду. Под галереей было сумрачно, хоть и стоял месяц май.

Настоятельница, на ходу перебирая четки, приостановилась перед сестрой-сиделкой.

— Уже много недель мы опасались, что ее недуг неизлечим, — сказала она размеренным голосом, в котором чувствовалось, однако, необычное напряжение. — Теперь мы знаем это доподлинно. Вам, как и мне, известно, что врач покойной графини Матильды не оставил нам после своего утреннего посещения никакой надежды. Силы матушки на исходе. Ее сердце слабеет. Нам остается лишь молиться.

Черное льняное покрывало обрамляло резкие черты ее лица, которым добавлял жесткости зрелый возраст. В чертах матушки Агнессы читалась духовная непреклонность, более явная в ней, чем все остальные чувства. Наделенная деятельной добротой, без намека на слабость, безгранично преданная, она сочетала в себе практический ум, плодами которого пользовался весь монастырь, с поистине апостольским рвением, приводящим иных в трепет.

— Что станется с нами без матушки Элоизы?

В дрогнувшем голосе сиделки прозвучали нежность и восхищение. Ее широкие плечи словно придавило горе. Еще молодая, по-крестьянски плотно сложенная, с уходом за больными и изготовлением снадобий из целебных трав, у которых от нее не было тайн, она явно справлялась лучше, чем с бременем испытания, поразившего ее сердце. На ее тяжеловатом лице читалось смятение.

— В каком состоянии она была, когда вы ее покинули?

— Лежала без движения. Отирая ей пот со лба, я видела, как она пошевелила губами.

— Ее не следует беспокоить.

— Боже сохрани! Но если возможно, мне хотелось бы, чтобы вы заглянули к ней перед дневной службой. Она так бледна, так исхудала, что, боюсь, может отойти в любой миг.

— Идемте.

Запах вымокшего под дождем сада проник в больницу вместе с женщинами, задержавшись в складках их одежд из черной шерсти. Комната с низким потолком, да потемневших дубовых балках, была небольшой. Почти всю ее заполняли выстроившиеся вдоль стены деревянные кровати. Полотняные занавеси ниспадали резкими складками. Окна, затянутые пергаментом, пропускали лишь скудный свет, и возле единственного занятого ложа потрескивал фитиль зажженной свечи. Пол был усыпан травами — иссопом, мелиссой и мятой. Для очищения воздуха от застоявшегося запаха лекарств в каменном очаге тлел розмарин.

Оба источника света в помещении находились у постели аббатисы, слегка отодвинутой от других кроватей. Отсветы дрожали в полумраке на одеялах, подушке под головой умирающей и на ее лишенном красок лице, будто весь свет в комнате притягивался к ней.

Две послушницы, на коленях, беззвучно молились.