Венецианский бархат - Мишель Ловрик

Предисловие

Мишель Ловрик – автор, популярный не только в Европе, но и хорошо известный отечественному читателю по романам «Книга из человеческой кожи» и «Венецианский эликсир». Необычная, завораживающая, построенная на контрастах манера повествования, чувственные метафоры, яркие характеры, захватывающий сюжет – вот отличительные черты ее произведений, в том числе и того, которое вы держите в руках.

Здесь вы снова встретитесь с любимым персонажем Мишель Ловрик, очарованию которого действительно невозможно сопротивляться, – с удивительной, таинственной, полной неги и роскоши Венецией. Роман «Венецианский бархат» застает ее в пору расцвета, в наивысшей точке ее великолепия.

В пятнадцатом веке Венецианская республика представляла собой могущественную торговую империю, царившую в Средиземном море и сосредоточившую в своих руках все связи с Ближним Востоком. Экзотические товары со всех концов известного мира стекались в нее, наполняя улицы диковинными ароматами, а кошельки ее жителей – золотыми монетами. Венецианцы вели богатую и праздную жизнь, оставаясь при этом тонкими ценителями искусств и ремесел, поэтому неудивительно, что этот город стал одним из центров европейского Возрождения.

Интерес к античным авторам, характерный для той эпохи, приобрел в Венеции особую окраску. Кажется вполне закономерным, что именно здесь в 1472 году были впервые в истории изданы типографским способом произведения Гая Валерия Катулла. Этот древнеримский поэт, живший в I веке до н. э., прославился своей пронзительной любовной лирикой, посвященной жестокой и холодной аристократке Лесбии (Клодии). Поэт, умерший от любви, действительно был достоин стать почетным гражданином Венеции.

Из разных уголков Европы сюда съезжались купцы, художники и ремесленники в надежде разбогатеть. В их числе был и немецкий печатник Венделин фон Шпейер, прибывший в Венецию в 1468 году вместе с братом Иоганном, который вскоре умер. Венделину же пришлось в полной мере испытать на себе капризный и переменчивый нрав венецианцев, столкнуться с их упрямыми тайнами, не поддающимися его прямолинейной германской логике.

Вам предстоит узнать, как Венеция едва не погубила его, а затем превознесла, оставив его имя в вечности; как он, выросший под холодным северным небом, нашел свое мучительное счастье под палящими лучами солнца; а также о том, что заставило его напечатать поэмы Катулла, которые многие его современники считали возмутительными и безнравственными.

С первых же страниц вас захватит и увлечет неповторимая атмосфера, полная ядовитых испарений, легенд о призраках, губительных страстей, но в то же время (поскольку контраст остается излюбленным приемом автора) – и всепоглощающей, самоотверженной любви, красоты и мужества. Здесь, вдоль каналов, среди туманных закоулков, бродит Сосия – «двойная женщина», куртизанка, которая, кажется, сводит мужчин с ума одним своим взглядом и наслаждается их страданиями. Здесь же, нетерпеливо выглядывая в окно, ждет своего милого золотоволосая Люссиета, еще не подозревая о том, сколько испытаний ей придется преодолеть ради своей любви. И обе они, как едва ли не все жители Венеции, повторяют про себя бессмертные строки Катулла: «Дай же тысячу сто мне поцелуев, снова тысячу дай и снова сотню…»

…Поэт похож на перелетных птиц, Что с песней вдалеке летят, но мир Не видит их, а слышит лишь их голоса… Так пел и я, друзья мои, как дышит человек, Как скорбит птица, как вздыхает ветер И как шепот летит над текущей водой.

…Ведь не отцовской рукой была введена она в дом мой, Где ассирийских духов брачный стоял аромат. Маленький дар принесла она дивною ночью, украдкой С лона супруга решась тайно похитить его. Я же доволен и тем, что мне одному даровала День обозначить она камнем белее других [2].

Июнь, 63 г. до н. э.

Приветствую тебя, брат мой!

На какой забытой и заброшенной скале Малой Азии найдут тебя эти строки?

Как мало нам теперь известно друг о друге! Читая твое послание, я чувствую, как ностальгия ласково обнимает меня за плечи, жажду услышать твой смех, увидеть твой укоризненный взор и не могу поверить, что твое отсутствие вдребезги разбило нашу детскую дружбу.

Интересно, каким тебе видится наше детство, Люций? Мне оно представляется сонным и счастливым. Пожалуй, так всегда бывает с младшими братьями.

И еще это особенно справедливо в отношении поэтов.

Не странно ли, что ты помнишь меня во младенчестве и слышал мои первые слова, тогда как для меня все это покрыто мраком?

Откровенно говоря, я завидую тому, что у тебя есть воспоминания; в отличие от меня, в твоей памяти сохраняется образ нашей матери и то, как она с обожанием смотрела на тебя. Недавно я где-то прочел, что страусиха-мать порождает жизнь в своих детенышах, всего лишь устремив любящий взор на яйца. А те из них, что были лишены ее внимания, становятся тухлыми, и из них уже никогда не выводятся цыплята. Я надеюсь избежать подобной участи, хотя наша мать умерла, когда принесла меня в этот мир, оставив твоему заботливому попечению.

Интересно, теперь ты сможешь догадаться, что стало причиной столь трогательного приступа ностальгии? Или где я сижу, когда пишу это письмо?

Да! Отец наконец-то внял моим назойливым мольбам и согласился отправить меня в Рим. На тот случай, если ты забыл, в этом месяце мне исполнилось восемнадцать. Пришло время и мне занять свое место в сердце империи.

Дорога заняла десять дней, и за все это время со мной не случилось ничего примечательного. Отец постарался сделать так, чтобы я путешествовал со всеми возможными удобствами и в самое мягкое время года, дабы ничто не угрожало моей якобы слабой груди (да-да, все тот же злосчастный и неизменный повод, чтобы отказать мне в возможности поиграть на свежем воздухе).

Подобно драгоценному камню, запечатанному в шкатулке, я прибыл в Рим в целости и сохранности. Но стоило мне вступить в город, как мое чувство самоуважения треснуло и раскололось, подобно жуку, раздавленному ногой случайного прохожего.

У городских ворот нас заставили выйти из кареты, и мне пришлось помогать в переноске нелепых и смешных плетеных корзин с моими пожитками, после чего мы смиренно двинулись дальше пешком. И никто даже не обернулся, чтобы поприветствовать меня, маленького владетеля Сирмионе [3], пока я шагал мимо величественных дворцов и замкнутых высокомерных личностей, что уничтожили мою гордость, презрительно раздавив ее большим пальцем.