Завет, или Странник из Галилеи - Нино Риччи

Часть I Иуда Искариот

Впервые я увидел его зимой прошлого года в Ен Мелахе. Городок этот с населением в несколько сотен жителей находится на северном побережье Соленого моря. О страннике люди поговаривали, будто он пришел из пустыни. На это указывал и его внешний вид — обожженное солнцем лицо, исхудавшее, высушенное тело. Похоже было, что он провел среди песков немало времени. И вот теперь путник разместился прямо возле площади, усевшись на корточки в тени старой смоковницы. Мне было хорошо его видно с террасы таверны, где я расположился передохнуть с дороги. Некоторые горожане, нисколько не сомневаясь, считали его праведником. Время от времени они бросали ему что-нибудь поесть. Странник принимал эти подачки, благодарно кивая головой, но желудок его редко принимал эти угощения. Обычно еда оставалась лежать в пыли, где ее облепляли мухи, а пронырливые собаки, улучив момент, растаскивали куски.

Ен Мелах располагался с римской стороны, и через него часто проходили солдаты Ирода Антилы, возвращавшиеся из южных земель. Я поджидал своего осведомителя, покинувшего в ту пору крепость Мачерус и примкнувшего к солдатам Ирода. И вот на третий день моего ожидания в городе появился странный человек, — проснувшись однажды утром, я увидел его сидящим под смоковницей. По унылому виду этого человека я заключил, что, вероятно, он был изгнан пустынниками, приверженцами местного культа. Так иногда поступают с теми, кто нечаянно притронулся к еде, не совершив омовения рук, или запнулся во время молитвы. Его короткие волосы стояли торчком — так в религиозных общинах обычно стригут неофитов. Это придавало ему мальчишеский вид и в то же время не мешало ему держаться с гордым достоинством, которым он был облачен, словно мантией.

Он не носил ни сандалий, ни плаща. Я подумал, что скорее всего где-то неподалеку находится пещера с запасом хвороста, в которой он может укрыться, чтобы не замерзнуть насмерть. Даже здесь, на равнине, зимние ночи были суровыми, и ту частицу тепла, которую в течение дня давало солнце, пробиваясь сквозь морозную дымку, поглощали ранние сумерки. Я гадал, останется ли он бороться с ночным холодом под открытым небом или с наступлением темноты спрячется в каком-нибудь убежище. И вот солнце скрылось за горизонтом, но он не двинулся с места. Мой трактирщик, запаршивевший малый с открытой язвой на руке, принес на террасу лампу и немного размазни, отдаленно напоминавшей кашу, которую он выдавал за еду.

— Этот молчун, — произнес он с негромким гаденьким смешком, — похоже, едва жив.

Шагах в десяти от странника расположились городские мальчишки. Они вышли на улицу после ужина и, разложив костерок, тянули к огню озябшие руки. Разговаривали они тихо, вполголоса, чтобы никто их случайно не подслушал. Оранжевый отсвет пламени костра высветил фигуру пустынника. На мгновение показалось, будто он стоит у порога, освещаемый исходящим из дома светом. Я хотел пригласить его обогреться. Мне казалось, что это я стою там, рядом с ним, и ветер холодит мне ноги, а в животе у меня лишь несколько кусочков хлеба. Странник не двигался, и мне вдруг пришло в голову, что он просто слишком слаб, чтобы подняться. В его погасшем взгляде как будто застыло удивление: как странно, я сижу здесь, голодный и обессилевший, жизнь покидает меня, а я не могу даже пошевелить пальцем.

Я уже почти решился выйти и предложить несчастному свой плащ, но меня опередила женщина, похоже, мать одного из мальчиков. Она вышла на площадь и принялась ругать всю честную компанию.

— Бессовестные! Неужели никто не догадался развести для него огонь?

Она забрала у мальчишек хворост, который они с таким трудом собирали весь день по округе, и развела рядом со странником небольшой костерок. Когда пламя разгорелось, она сняла шаль, окутала его плечи и, ухватив за ухо сынишку, отправилась домой. Вскоре и остальные мальчишки, пристыженные и сконфуженные случившимся, стали расходиться. Лишь некоторые из них нарочито медленно, стараясь не уронить достоинства, затаптывали остатки костра, робко подбрасывая щепочки в костер пустынника.

Этот человек, казалось, не обращал на все происходящее никакого внимания. Но когда мальчишки ушли, я все же заметил, как он чуть-чуть подался к костру, будто бы ожидал услышать от огня какую-то тайну. Мне хотелось убедиться, что он по крайней мере реагирует на происходящее. Делая вид, что беспокоюсь о поддержании огня, я взял несколько хворостинок из небольшой связки, сложенной трактирщиком около ворот, и направился к пустыннику. И лишь приблизившись, я обнаружил, что ему пришлось подчиниться требованиям плоти — его сморил сон. Я колебался, не подойти ли ближе. Как всегда в таких ситуациях, инстинкт подсказывал мне: лучше совершить грех равнодушия, чем привлечь излишнее внимание к своей особе. Но, глядя на него, такого беспомощного, объятого сном, еще более хрупкого, чем он казался издалека, я все же подкинул хвороста в его костер и, более того, прикрыл бедолагу своим плащом, накинув его поверх шали. Я знал, что запросто смогу выпросить у трактирщика еще одно одеяло, которым укроюсь на своей кишащей вшами постели. И когда я склонялся над странником, закутывая его в плащ, совершая этот акт милосердия, я вдруг почувствовал, что стал, наконец, тем, кем лишь хотел казаться.

Группа, в состав которой я входил, базировалась в Иерусалиме. В ней было несколько аристократов, от которых мы получали финансовую поддержку, а также лавочники, писари, пекари и простые чернорабочие. И хотя я работал в организации уже несколько лет, мне было неизвестно, насколько велик масштаб ее деятельности. По правде говоря, мы не должны были знать друг друга — на случай ареста или измены. Что касается меня, я не мог с уверенностью назвать и дюжины имен своих коллег. Хотя, конечно, со многими я встречался и некоторых знал по псевдонимам. Меня приняли в организацию, когда я служил писцом при храме, который дал мне кров после смерти родителей. В то время запереться в этих стенах меня заставили ненависть и страстный юношеский максимализм. Впрочем впоследствии я не раз имел повод быть благодарным годам, проведенным в безопасном убежище за скучным переписыванием налоговых свитков.

Как и зелоты, мы хотели свергнуть римлян, но в отличие от ревнителей свободы древнего Израиля у нас не было убежденности, будто единственный наш владыка — Бог и что грешно пытаться узнать больше, чем написано в Торе. Среди нас было несколько опытных и разумных деятелей, которые имели представление о том, как устроен мир и какие силы нам противостоят. Однако многих из тех, кому не терпелось начать бунт, со временем стали раздражать излишняя, по их мнению, осмотрительность наших лидеров и отсутствие решительных действий. Для начала мы задумали вызвать волнение во всем регионе и лишь затем самим подняться на борьбу. У нас не было необходимых связей с посольствами соседних государств, так что мы смогли склонить на свою сторону лишь немногих племенных вождей. Увы, наша великая мечта о восстании, которое охватило бы всю империю и преодолело любое сопротивление, оставалась несбыточной. Зелоты считали нас трусами и предателями. Сами же они распыляли свои силы на тысячи мелких акций, бессмысленно растрачивая тот запал, который мог дать начало большому пожару. Неудачи за рубежом заставили нас с удвоенной энергией преодолевать палестинские заставы, и не только в Иудее, которую напрямую контролировали римляне, но и на вассальных землях Ирода Антипы и Ирода Филиппа. Мы понимали, что, начнись сейчас мятеж, нам придется немедленно захватить отдаленные крепости, чтобы обороняться от римлян, обосновавшихся в Сирии. Большинство из нас, конечно же, пребывали в неведении относительно реальных возможностей нашей организации. Мы обсуждали лишь отдельные незначительные акции, не дающие ни малейшего представления о ситуации в целом. Так происходило не только потому, что было частью тактических планов наших лидеров. Мы и сами боялись сболтнуть лишнее, так как страдали навязчивой шпиономанией. По службе я подчинялся двум людям — учителю, который был торговцем зерном, и законнику, состоявшему при городской управе. С людьми, не входящими в этот круг, я разговаривал только на отвлеченные темы. Я держал магазинчик неподалеку от крепости Антония, в котором продавались филактерии и чужеземные рукописи. Кроме того я исполнял обязанности писца. Вскоре я убедился, что благодаря этой работенке могу быть полезен группе. Ко мне часто заходили солдаты с просьбой написать для них письмо, что давало мне возможность разузнать о распорядке дня прокуратора, о передвижениях войск и прочем. Я вырос в Эфесе и неплохо знал мир, поэтому в начале моей деятельности меня часто посылали за границу. Мне довелось даже побывать в Риме. Но в конце концов выяснилось, что я не рожден быть дипломатом, и мне нашли другое дело. Время от времени я выполнял мелкие поручения за пределами города, чему был рад, так как атмосфера в иерусалимской группе становилась все более гнетущей.