Американская мечта - Норман Мейлер

1. ГАВАНИ ЛУНЫ

Я познакомился с Джеком Кеннеди в 1946 году, в ноябре. Мы оба были героями войны, и нас обоих только что выбрали в Конгресс США. Как-то раз мы подцепили пару девиц, и вечерок тот оказался для меня удачным. Я соблазнил одну из них – да такую, что ее не удивил бы бриллиант величиной с отель «Ритц».

Ее звали Дебора Кофлин Мангаравиди Келли, из рода Кофлинов, англо-ирландских банкиров, финансистов и священников; из семейства Мангаравиди, представлявшего собой сицилийскую ветвь Бурбонов и Габсбургов; а Келли был просто человеком по фамилии Келли, но он стоил двести миллионов долларов. Так что все вместе создавало призрачную комбинацию роскоши, голубой крови и страха. В тот вечер мы провели безумные полтора часа на заднем сиденье моей машины, припаркованной за грузовиком с прицепом на пустынной фабричной улице в Александрии, штат Виргиния. Поскольку Келли был одним из владельцев третьего по величине парка грузовых машин на Среднем Западе и на Западе, можно считать, что я проявил проблески гения, выбрав именно это место для атаки на его дочь. Прошу прощения, но мне представлялось, что дорога к президентскому креслу может начаться у ворот ее ирландского сердечка. Но она распознала шипение змеи, шевельнувшейся в моей груди, и на следующий день по телефону я услышал, что вел себя гадко, скверно и гадко, и что она возвращается в монастырь в Лондоне, где уже не раз подолгу живала. Теперь, задним числом можно с уверенностью сказать: никогда я не был ближе к президентскому креслу, чем тогда. (Когда я вновь повстречался с Деборой – ровно семь лет спустя в Париже, – она уже не была папочкиной дочкой, и нас поженили через неделю. Как со всякой сказкой, сюжет которой можно изложить в десяти томах, закончить ее следовало бы многоточием, иначе все десять томов могут оказаться пустыми россказнями.) Разумеется, Джек с тех пор кой-чего добился, а я то карабкался наверх, то падал вниз, меня мотало туда и сюда, но я помню полную луну, сиявшую нам в тот вечер, а чтобы быть феноменологически точным, нужно сказать, что полная луна сияла и тогда, когда я завел свой патруль на вершину холма в Италии и когда я повстречал другую девушку, и вообще полная луна… Бывают минуты, когда мне нравится причислять себя к гильдии интеллектуалов, но в целом я принадлежу к тем посредственностям и безумцам, кто слушает модные песенки и предается на волю случая. Истинное различие между президентом и мною состояло, возможно, в том, что я оказался подвержен слишком сильному влиянию луны, ибо мне довелось заглянуть в бездну, в ту ночь, ту первую ночь, когда я убил человека, убил четверых, четырех немцев, убил при свете полной луны, ну а Джек, насколько мне известно, в подобную бездну никогда не заглядывал.

Конечно, у меня никогда и в мыслях не было, будто мой подвиг сопоставим с его. Меня хватило всего на одну ночь. Я был нервным, упрямым и очень ответственным вторым лейтенантом, только что из Гарварда; я закончил его годом позже, чем принц Джек (мы с ним никогда не встречались – там не встречались). Я пошел в армию без особых раздумий, почти с подростковsм легкомыслием, я был по-спортивному атлетичен и отлично учился: «Фи Бета Каппа» [1], магистерская степень, путь в парламент.

А потому ничего удивительного, что я изо всех сил старался взять верх над упрямыми южанами и молодыми мафиози из Бронкса, двойным ядром моего взвода, и потому даже смерть страшила меня меньше, чем возможная утрата авторитета. Мне действительно было уже наплевать, останусь ли я в живых. Когда я загнал свой патруль на холм и подставил его под прицел противника, находящегося всего в сотне футов на раздвоенной вершине – вершине-двойняшки с немецким пулеметом на одной и немецким пулеметом на другой, – я столь искренне готов был умереть в наказание за это, что даже не испытывал страха.

Угодив в ловушку и слушая ржавый треск пулеметов – они еще не нащупали ни меня, ни моих товарищей, – я вдруг почувствовал, как опасность отлетает от меня, подобно ангелу, отступает, как волна, отхлынувшая назад в спокойное уже море, и я встал и бросился вперед, побежал к вершине холма по неожиданно открывшейся мне, так казалось тогда, тропе безопасности, чем, собственно, и заслужил свою награду, так как избранный мною маршрут был в зоне прицельного огня обоих пулеметов, которые могли изрешетить меня. Но огонь был каким-то шальным и судорожным, я на бегу зашвырнул карабин ярдов на десять, выхватил по гранате из каждого кармана, сорвал зубами кольца, чего мне никогда не удавалось сделать во время учений (они были слишком неподатливы для зубов), освободил ручки и, схаркнув, выбросил руки вперед, как два крыла заглавной буквы V. Гранаты полетели в разные стороны, а я остановился, оглянулся и вернулся за своим карабином.

Годы спустя я прочел книгу «Дзен-буддизм и искусство стрельбы из лука» и все понял. Понял, что не я бросил в ту ночь гранаты при свете полной луны, а луна, и она сделала это почти безупречно. Гранаты упали метрах в пяти-десяти от каждого дзота, бах-бабах, как серия ударов в боксе, один за другим, и меня швырнуло наземь и зацепило шрапнелью, обожгло острой приятной болью, какую ощущаешь, когда тебя, скользнув вниз, укусит возлюбленная, а затем ствол моего карабина взметнулся, как длинная чуткая антенна, и нацелился на дзот справа, откуда показалось огромное, залитое кровью лицо немца, пышущее красотой и здоровьем, лицо маменькиного сынка, с чрезмерно изогнутыми губами, какие бывают только у рослых и упитанных педиков, ощутивших свое любовное призвание еще с отрочества и практикующих его с тех же пор, – появилось, плача, кривясь и ухмыляясь. Грудь его была залита кровью и заляпана грязью, будто наградами за педерастию, и я нажал на курок, словно надавив на грудь нежнейшей голубки – даже теперь женская грудь порой напоминает мне голубку того курка, – и выстрел ухнул, треснув в моей руке, как ветка: бух! – и у него в переносице образовалась дыра, и я увидел, как лицо его словно запало вокруг этого отверстия, он стал похож на старика, беззубого и жалкого пьянчугу. Он прошептал «мама», будто просясь обратно в утробу, и свалился в лужу собственной крови как раз вовремя – словно был таймером для моих выстрелов, – потому что из дзота уже вылез его напарник, жестокий и призрачный мститель с оторванной рукой и пистолетом в уцелевшей, с суровой непреклонностью, застывшей, как слюна, на губах, самых суровых губах, какие мне доводилось видеть, с немецко-протестантской непреклонностью. Бух! – ухнул мой карабин, и в груди у него появилась дыра, он прижал длинную руку с пистолетом к груди, прикрывая эту дыру, и с дурацкой клоунской ухмылкой на губах стал падать, медленно, словно съезжая вниз по длинной тонкой трубе, и тогда я обернулся, чувствуя, как что-то рвется из моей раны со сладкой болью, и увидел еще двоих, вылезающих из другого дзота: один коренастый, похожий на обезьяну коротышка, на спине под лопаткой, куда угодила шрапнель, вздыбилось что-то вроде накладного горба; я выстрелил в него, и он повалился, а я даже не понял, куда попал, не успел заметить его лицо, и вот уже последний встал по стойке «смирно», сжимая в руке штык и приглашая меня атаковать и его. Кровь текла у него из-под поясного ремня, но китель был чистым и свежим, каска сидела ровно, и только кровь и мерзость пониже пояса. Я пошел к нему по склону холма. Я хотел выстрелить, как бы выполняя условия договора, и не стрелял, потому что не мог вынести его взгляда – взора, в котором сейчас было все: мои гранаты, кровь у меня на ляжке, толстый педик, призрак с пистолетом, горбун, кровь, те жуткие вопли, что так и не прозвучали, – все это было в его взоре; такие глаза мне довелось увидеть еще только раз при вскрытии в маленьком городке в Миссури, и принадлежали они фермеру с бычьей шеей из далекой глубинки, синие глаза, абсолютно синие и безумные, глаза человека, отправившегося в странствие по самым далеким небесным сферам, уже проделавшие свой путь к Богу (присловье вроде этого я слышал где-то на Юге), я затрепетал под этим взглядом, ясным, как лед в лунном свете, и невольно перенес всю тяжесть тела на здоровую ногу, не зная, сумею ли совладать со своей раной, и вдруг все кончилось и пропало: светлое присутствие луны, ее милость ко мне, она опустошила меня, едва я заколебался; и теперь у меня не было сил идти, не было сил противостоять его штыку. И пришлось выстрелить. И я промазал. И снова выстрелил, и вновь промазал. Он метнул в меня штык, но тот не долетел. Он был уже слишком слаб. Штык ударился о камень, издав пронзительный звук, похожий на вопль кота, кидавшегося на жертву. И все замерло. Свет начал меркнуть у него в глазах. Он начал копиться, набираться в студенистые мешки, какие образуются в зрачках только что подохшего пса, и он умер и упал. Упал, как могучее дерево с прогнившими корнями. Патруль подбежал ко мне, обрушив град выстрелов в дыры обоих дзотов, меня тормошили, обнимали, целовали в губы (наверняка это был один из моих итальянцев), похлопывали по плечам. «Отвяжитесь от него, он ранен», – заорал кто-то, кажется сержант, и я рухнул наземь. «Санитара», – услышал я, теряя сознание.