Белый кролик, красный волк - Том Поллок

Посвящается Джасперу.

С появлением на свет.

Эта история — ложь.

Мама находит меня в кладовке. Я вжался в угол и вздрагиваю от резкого света, заполнившего дверной проем. У меня во рту кровь и осколки керамики.

Хочется их выплюнуть, но тогда она увидит месиво, в которое превратили мои десны осколки солонки. Острые углы так и вонзаются под язык и колют мягкое нёбо, но глотать нельзя — осколки могут встать поперек горла. Соль в порезах на языке лютует. Я пытаюсь улыбнуться маме, напрягая как можно меньшее количество лицевых мышц. Капля слюны просачивается сквозь губы и мажет подбородок красным.

Мама переводит дыхание, берет себя в руки и врывается в кладовку. Она прикладывает к моим губам ворох бумажных полотенец.

— Плюй, — командует она.

Я плюю. Мы разглядываем сгусток у нее на ладони. Он похож на миниатюрное поле боя: кровь и крошки фарфоровых костей — как будто я выхаркал останки сражения, развернувшегося только что в моей голове. Мама тычет в это безобразие пальцем.

— Почему не считал? — спрашивает.

Я пожимаю плечами. Она цокает языком и вздыхает. Мама говорит:

— Открой рот.

Не сразу, но я запрокидываю голову и разеваю рот.

— Аааа. Нне теерь нушны ломбы?

Она смеется, и, слыша это, я немного расслабляюсь. Ее руки, теплые и уверенные, поворачивают мою челюсть к свету. Смех смолкает.

— Ох, Питти, — шепчет она, — зачем же ты так с собой.

— Фсё так лоха?

— Могло быть и хуже. Обойдется без больницы, но все же…

Она достает из кармана халата пару тонких медицинских перчаток и натягивает их.

Медицинские перчатки, соображаю я как сквозь вату. В халате. В четыре часа утра. Ничего себе, какой я предсказуемый.

Она тянется к моему рту.

— Готов? — Я сжимаю ее руку. — Три, два, один, и… поехали.

Она поочередно выдергивает из моих десен застрявшие осколки, отчего я каждый раз вздрагиваю, и они с тихим звоном осыпаются на пол. Донышко солонки зажато у меня в правой руке. Белые зубцы раскуроченных стенок торчат из-под пальцев, как зеркальное отражение уничтоживших ее зубов. До сих пор чувствую, как крошится керамика. Паника давит на челюсти, как рычаг, все крепче и крепче зажимая солонку в тиски моих зубов, пока я не понимаю, что нажал слишком сильно, и чувствую взрыв шрапнели у себя во рту.

Закончив, мама снимает перчатки, комкает их и запихивает на одну из пустых полок. Из другого кармана халата она достает маленькую ручку и черную записную книжку. Я смотрю на блокнот с ненавистью, хотя понимаю, что по-другому она не умеет: она человек науки.

— Ну, — говорит мама, — рассказывай.

— Что рассказывать?

Она сверлит меня Взглядом № 4. Все, у кого есть родители, знают этот взгляд. Он как бы говорит: «Пока что, родной, ты в дерьме всего по щиколотку, но если продолжишь испытывать мое терпение, тебе понадобится акваланг».

— Пусть это только у тебя в голове, Питер Уильям Блэнкман, но я вытащу из тебя это наружу, — говорит она, пряча ручку в кулаке, и хватает с полки консервный нож. — Даже если придется пустить в ход вот это.

Я хмыкаю, и отголоски приступа немного отступают.

— У меня был приступ, — сознаюсь я.

— Это я поняла. Мы говорили о том, чтобы попробовать преодолеть это с помощью счета.

— Я пробовал.

— И как?

Я смотрю на месиво в своей ладони.

— Безуспешно.

Еще один Взгляд, продолжительный и строгий, переходящий в № 5: «Мы знать способы, чтобы заставлять вас говорить, герр Блэнкман», но вслух она говорит другое:

— Почему безуспешно?

Я ощупываю языком ранки под губами и морщусь.

— У меня кончились числа.

На смену Взгляду № 5 приходит откровенное недоверие.

— У тебя кончились числа?

— Да.

— Питер, ты один из лучших математиков среди ребят своего возраста в Лондоне, а может, и во всей стране.

— Ну, так уж и в стране… — Да, так уж и в стране. Если вы думаете, что я не слежу за рейтингами, то вы спятили. — Но…

— Тебе ли не знать, что числа не могут закончиться. Просто продолжай добавлять по единице, и дело в шляпе! Новое число готово. Как по волшебству.

— Знаю, но…

— Только это не волшебство, — продолжает издеваться она, — а обычная математика, — и скрещивает руки на груди. — Если тебе удалось исчерпать безграничный ресурс натуральных чисел, Питер, только представь, что ты делаешь с моим терпением.

Молчание. Я бросаю взгляд на дверь кладовки и подумываю о том, чтобы броситься к ней.

— Питти, — говорит мама, и сарказма в ее голосе как не бывало. Тени у нее под глазами кажутся глубже, и тут я со всей отчетливостью осознаю, насколько важный завтра предстоит день и что каждая секунда, проведенная здесь со мной, по капельке лишает ее сна. — Зачем ты грыз посуду? Поговори со мной.

Я дую щеки.

— Ладно…

Признаю, это целиком и полностью мой косяк, тактическая ошибка. Я чувствовал приближение приступа за версту. Я должен был успеть подготовиться.

На часах было три двадцать девять, а я все никак не мог уснуть. Глаза превратились в булыжники, и потолок перед ними деформировался и волнился, точно океан кремового цвета.

Завтра важный день, думал я. Важный день начнется уже через три часа тридцать одну минуту, так что неплохо было бы закрыть глаза и немного поспать. Ничего не получалось, потому что я знал, что вставать нужно через три часа и тридцать одну минуту, и это меня нервировало.

Важный день, Питти. Непомерно, несказанно важный, и очень, очень публичный. Одним неверным движением ты испортишь жизнь не только себе, но и всей своей семье, так что постарайся, постарайся уснуть — тебе это нужно.