Тихий друг - Герард Реве

Четвертый мужчина

Перкину Уокеру

I

— Есть такие вещи, — сказал я Рональду, — которые по каким-то причинам трудно рассказать другому человеку, но непонятно, в сущности, почему.

Рональд молчал, и изящные, будто искусно вырезанные черты его смуглого лица ничего не выдавали, но все же я знал, что пробудил его любопытство. Глядя на пейзаж, я стоял у окна.

— Я рассказывал тебе разные замечательные истории из моей богатой событиями жизни. А знаешь ли ты, что много, много лет назад…

Я чуть запнулся, сомневаясь, стоит ли продолжать, но заговорил вновь:

— Я был самым молодым участником Сопротивления. Дрался в Индии. [1]Дрался в кафе. Потом дрался на улицах. Два раза мои мозги тестировали психологи: во второй раз аппарат просто сломался, потому что у меня оказался слишком высокий коэффициент, чтобы его измерить — и я претерпел много, много страданий. Любовных в том числе. Различные и заграничные любови были в моей жизни, Рональд. А также трагичные. Ты понимаешь, о чем я?

— Ты просто трахался со всеми подряд, вот и все, — серьезно ответил Рональд.

— Я ни о чем не жалею, — торжественно произнес я. Но вот чего я никогда никому не рассказывал: знаешь ли ты, что много лет назад у меня была столь же страстная, сколь и непродолжительная связь с женщиной, молодой вдовой?

— А с кем у тебя связи не было? — ответил Рональд намеренно небрежным тоном, который в действительности выдавал ревностный интерес.

— Хочешь, чтобы я об этом рассказал? Или не нужно рассказывать? Тогда эта тайна уйдет со мной в могилу.

— Дело твое, — якобы безразлично ответил Рональд, а потом чуть быстрее, чем следовало бы, добавил: — Хотя нет, рассказывай.

И я пустился излагать историю, о которой столько лет молчал и которую не доверил бумаге. Почему? Почему я никогда не записал этот рассказ? Потому что он слишком странен? Может быть. Он, — как, впрочем, и все правдивые истории, — слегка невероятен и неправдоподобен. Или потому что он не так возвышен? Тоже может быть: эта история делает мне мало чести. Да, я выгляжу здесь некрасиво, я покажусь вам не с лучшей стороны.

И все же: не думаю, что неправдоподобность произошедшего или стыд за свое поведение столько лет вынуждали меня молчать об этом эпизоде. Нет: есть какая-то тайна — в той же мере наполненный смыслом, сколь и ужасающий нуминозум — во всем, что случилось, и это, вкупе с почти суеверным страхом, удерживало меня от попыток довериться бумаге.

Между тем я — старый и больной человек: к чему мне бояться кривотолков? И потом: все это произошло ** лет назад, женщина, с которой связана эта история, вскоре после описываемых событий вышла замуж за канадского бизнесмена и теперь, если не ошибаюсь, опять овдовела, живет где-то в Италии. Что случилось с Германом забыл его фамилию после того несчастия, и жив ли он вообще, я понятия не имею; он, должно быть, тоже постарел с тех пор — это все, что мне известно, А парикмахерская с магазинчиком бижутерии давно закрыты. Кстати, весь тот жилой район снесли, чтобы освободить место для «уютного», современного, «модного» крытого торгового центра. Нет, я никому и ничему не причиню вреда, если обнародую свою правду. Кажется, это было в конце мая 196* года, в пятницу после обеда. В большом городе А. — где я живу — я сел в поезд, направляющийся в южно-нидерландский портовый городок В.: вечером я должен был читать отрывки из моих работ в одном культурном клубе — естественно, с «дискуссией после выступления».

Меня это, как всегда, пугало. Я сидел в купе возле окна и посматривал то наружу, на бурное цветение природы, проскальзывающее мимо — потому что было уже, считай, лето, — то опять в лежащую на коленях большую папку с отрывками из текстов и подготовленным вступлением: мне нужно было добиться наилучшего результата.

Я, в сущности, без особой охоты ездил на чтения. Все это странно устроено: люди приходят в зал, чтобы услышать, как писатель читает собственные произведения, хотя могут купить его книгу в любом магазине и прочитать дома сами, не выходя под дождь. Мало кто из писателей умеет читать хорошо, так, чтобы слушатель что-нибудь понял и осознал. Ну, ладно: я-то всегда старался изо всех сил, но, в основном, поэты пищат или бормочут себе под нос.

Сомнений в добрых намерениях нет: такое «культурное» сообщество работает исключительно на благо, и без лекций писателю просто придется воровать все подряд, чтобы заплатить за квартиру. И эта управленческая верхушка — милые люди, уважаемые люди, с которыми приходится сидеть после выступления в кафе-ресторане «Золотой Лев», или «Корона», или «Ворота», так что и на последний поезд наверняка не успеваешь. А потом в гостинице вдруг наваливаются одиночество, бессонница и кислое бормотушное опьянение — ведь выпил слишком много, потому что бесплатно, даром. Отель чистый и обычно самый лучший в городке, но в комнате всегда пахнет именно гостиничным номером с бумажными стенами-ширмами, сквозь которые слышны чьи-то разговоры, смех, отрыжки и кашель из места пониже спины. И никто, нет, правда, никто не виноват…

Я перелистал еще раз все, что лежало у меня на коленях, одобрил последовательность текстов и захлопнул папку. Людей было немного, ведь ехал я не в час пик, когда поезд битком набит школьниками и трудящимися. Ехать предстояло еще больше часа и без пересадки. Меня клонило в сон. В вагоне никто не разговаривал, и тишину нарушал только стук колес.

Я задремал и видел сон. Ритмичное постукивание колес сменилось на глубокий звук гонга, который зловещим образом что-то предвещал: так в фильмах этот звук предваряет приближение опасности или беды. Я поднялся по лестнице. Вышел в длинный коридор, конец которого терялся в полумраке. Где я? В гостинице, скорее всего… никого не видно, но медленный, предупреждающий стук нарастал и приближался… Я должен был поскорее убраться, но куда?..

Одни из пассажиров вышел в туалет, открыв и закрыв раздвижную дверь, ведущую в тамбур, и я со стоном проснулся. Ну да, всего лишь сон, судя по всему, мне не хотелось проводить предстоящую ночь в гостинице, это уж точно…

II

Выступление в южно-нидерландском портовом городке В. прошло примерно так, как я ожидал. До начала я поужинал в ресторане с несколькими членами сообщества; как обычно, по их приглашению. Не знаю, практикуется ли такое теперь. Это, конечно, приятно, но есть и минусы: за столом пьешь больше, чем необходимо, и на «дискуссию после выступления» пороху уже не хватает: шутки, которыми обычно обмениваются за столом, повторяются, удовольствия в этом мало, а все сомнения и размышления потом нехотя выносятся на публику.

И все же мое выступление увенчалось скромным успехом. В большом, строгом — fin de siecle [2]— салоне сообщества, полном зеленого плюша и позолоты, обнаружилась значительная явка: я насчитал сто сорок человек, помещение было большей частью заполнено. В основном, это были люди «зрелого» возраста, то есть мои ровесники или чуть старше, и, по всей видимости, элита города. («Блаженны пастор, доктор и судья, И мне по сердцу тройственность сия».) [3]