Иногда промелькнет - Валерий Попов

1. Первая дорога [1]

Почему порой, независимо от возраста, нас посещают удивительные, странные ощущения? Ты стоишь, парализованный этим ощущением, вернее — сладко спелёнутый им, и не можешь ничего объяснить — откуда-то чётко знаешь лишь одно: вот это состояние своё и всё, что вокруг, ты будешь помнить до гробовой доски.

Почему? Что происходит с тобой в эти секунды? Что за наваждение находит на тебя? Ясно лишь одно — ты будешь помнить эти мгновения до конца, и, может, для того эти блаженные видения-оцепенения и посещают тебя, чтобы ты мог вспомнить в конце жизни хотя бы их и сказать себе: «Я жил».

Остальное всё испарится, высохнет — собрания, заседания, — через год они рассыплются в прах, и лишь видения жизни, посетившие тебя, останутся насовсем.

Наверное, у всех они есть, но многие не фиксируют их, считая, что жизнь означает совсем другое — то, что у всех, то, что понимают и о чём заботятся все, — а то, что вдруг видится лично тебе в какие-то щели, открывшиеся вдруг перед тобою в вечность и тут же закрывшиеся, — это так — пустые галлюцинации, — ведь никто нигде не сообщает о них, что они важны.

А между тем ощущения глубины жизни, её тайны приходят именно в такие секунды… Чем дальше, тем меньше становится их… Или всё меньшее значение мы им придаём?!

Я не знал ещё слов, тем более таких слов, как — тайна, загадка, волнение, глубина, — но именно это я чувствовал — и понял, и запомнил! — лёжа пятикилограммовым кулёчком в плетёной из прутьев люльке-коляске и глядя вверх в бездну, в черноту, ясно чувствуя, что звёзды, светящиеся точки, гораздо ближе ко мне, чем какая-либо другая опора в этой бесконечности, — и ужас охватил меня: того, что нечто дружеское и тёплое существует рядом со мной, я ещё не знал — или на эти мгновения забыл.

Помню ощущение движения вдоль высокой стены справа, белой, закрывающей с этой стороны тьму — помню ощущение защиты и одновременно — чёткое ощущение ужаса и восторга — стена обрывается, и в эту сторону тоже теперь уходит бесконечная тьма!!

Помню скрип, холод, своё вкусное дыхание, ярко-белые (на чёрном фоне) холмики — первая зима!

Неужели та самая, в которую я явился на свет? Или следующая? До скольких лет ездят в коляске? До года — ездят? Надо узнать…

И помню ещё проезд вдоль этой стены — и ощущение какой-то лихости, уверенности, знание того, как сейчас за углом возникнет бездна, темнота — и это ощущение лихой уверенности (мол, это я уже видел, переживал) — ощущение активности, силы ума и характера — хотя, наверное, я был тогда спелёнут и не мог бы пошевелить при всём желании даже пальцем.

Действительно, всё ясно сразу — потом только подтверждается. Горе от своей отдельности, от того, что ты один, отделённый непреодолимой преградой даже от тех, кто горячо тебя любит, тоже появляется сразу, и очень сильно.

Я (кажется, убежав из яслей) стою на дне оврага, передо мной вверх поднимается тускло блестящий ковёр плотных, широких, глянцевых растений, а на недосягаемом верху, из стеклянной с деревянными рамами террасы высунулась моя любимая бабушка и что-то с озабоченным лицом делает с кастрюлями, а я стою на дне оврага, и сердце сжимается от горя, — я не только не могу сейчас соединиться с ней, но даже крикнуть, что я здесь, — не имею права… Первый опыт социальности? Или ощущение невозможности соединения навсегда, предощущение вечной разлуки?!

Все самые важные вещи являются тогда, когда коляска твоя ещё не выброшена из прихожей. И тот, кто не ощутит этих самых важных вещей тогда, отмахнётся от них, как от малозначащих, — боюсь, не почувствует их и потом.

И все сладкие телесные ощущения, которые потом так мучают и услаждают нас, уже есть и тогда, и предощущение запретной сладости и есть, может быть, главное волнение, главная волна, которая несёт тебя вперёд, торопливо, к какому-то невероятному блаженству.

Я сижу в комнате у печки, в серо-звёздчатой цинковой ванне, рядом несколько тёмных фигур — но по тому, что я не чувствую никакого волнения, а даже блаженство и уют — фигуры эти — ближайшие родственники, от которых тепло.

Помню мутно-серую мыльную воду, и ощущение остывания её, ухода блаженства — но, наверное, я не могу ещё сказать, попросить подлить горячей… И помню ликованье от понимания — меня любят в этом мире, он добр, мне хотят сделать хорошо! — тёплое бултыхание струи кипятка, грубовато-ласковое движение красной распаренной руки, сдвигающей меня в сторону от струи, но я и сам весело-энергично отодвигаюсь, но не слишком — чтобы обжиг кипятка — через подушку мутной воды — всё же достигал бы кожи. Потом появление пробующей воду родственной руки, обрыв струи. И новое, горячее — на грани терпения! — ощущение в воде. Восторг поднимается во мне, и приходит желание ещё одного блаженства — я уже понимаю, что запретного и от этого ещё более сладкого, — я как бы безразлично, но зорко слежу за перемещением тёмных на фоне двух окон фигур, и, когда их расположение отчасти успокаивает меня — отчасти, но не совсем, — элемент некоторой опасности и запретности необходим, — я решаюсь. Мои маленькие внутренности коротко напрягаются, и струйка пузырьков ласково щекочет мою расплющенную цинком ягодицу, потом ногу, и — самый острый момент — пузырьки с лёгким журчанием выходят на поверхность. Я не гляжу на фигуры, но весь в напряжении — заметили?! Да. Что-то ласково-насмешливое слышу я — и снова ощущение любви мира ко мне, тепла, блаженства охватывает меня, и я, наверное, воровато улыбаюсь.

И потом тут же — неужто навсегда неизбежное? — раскаяние и неловкость.

Вода уже снова остыла, сидеть в ней дальше холодно и уже неприятно, но я продолжаю сидеть: появилось что-то тревожное и чуждое рядом (пришла соседка и о чём-то долго разговаривает с родителями, тёплыми и милыми) — а её я стесняюсь, и всё не вылезаю из остывшей воды, и даже стараюсь повернуться в ней так, чтобы как можно больше тела спрятать в её мутном объёме.

Но ещё более острым было ощущение зимнего дня: замёрзшие, сверкающие жёлтыми ледяными гранями окна. Видно, что-то изменилось с тех пор в природе — давно уже не помню (или просто не вижу) таких роскошно-плетёных, плавно изогнутых ледяных пальмовых веток, покрывающих стекло! И в том, как ветки эти с поворотом земли начинают всё ярче сверкать, переливаться, наполняться солнцем, ощущаешь вдруг огромный, занимающий весь объём вокруг, смысл и разум, чью-то заботу о том, чтобы сердце твоё наполнялось. Эта твоя незабытость, нужность в этом мире — поскольку именно тебе оценивать эту роскошь и мощь, — эта твоя пристроенность полнит тебя ликованием. Слов этих не было тогда, но ощущения были именно такие!

Потом солнце нагревает окна всё сильнее — наверное, это начало весны! — лёд тает, и стекло с нашей стороны затуманивается паром, и как приятно при этом, звонко и упруго скрипя по мокрым стёклам пальцем, рисовать улыбающиеся рожи, которые тут же начинают «плакать». Рядом со мной трудится моя улыбающаяся сестра — характер её с тех пор не изменился — мы торопливо соревнуемся, жадно поглядывая на ещё свободные пока чистые матовые поверхности: успеть захватить! — все чувства и страсти были уже и тогда, были всегда!