И в море водятся крокодилы - Фабио Джеда

Афганистан

«И в море водятся крокодилы».

Подлинная история Энайатоллы Акбари.

По желанию Энайатоллы Акбари все имена в книге изменены.

Я совсем не ожидал, что она уйдет, правда, совсем не ожидал. Когда тебе десять лет — я примерно говорю «десять», потому что дня своего рождения точно не знаю, никакого учета населения или чего-то похожего в провинции Газни нет — и ты ложишься спать вечером, ни более темным или более звездным, чем обычно, ни более тихим или удушливым, и засыпаешь под крики муэдзина, такие же, как всегда, как везде, где людей созывают на молитву с вершины минарета, — так вот, пойми, тебе покажется странным, если мать вдруг обнимет тебя крепко, непривычно крепко, надолго прижмет твою голову к своей груди и скажет:

— Энайат-джан, никогда в жизни, ни в коем случае не делай трех вещей. Первое: не употребляй наркотики. Есть такие, у которых приятный аромат и вкус, они словно шепчут тебе на ушко, что такого удовольствия, как они, ничто тебе не доставит. Не верь им. Обещай мне, что не станешь этого делать.

— Обещаю.

— Второе: не используй оружие. Даже если кто-то оскорбит твои чувства, твою память или твои воспоминания, проклиная Бога, землю, людей, обещай мне, что твоя рука никогда не сожмет рукоять пистолета или ножа, не возьмется за камень, не схватит деревянную ложку для горма палав, даже ложку, чтобы причинить вред человеку. Обещай мне.

— Обещаю.

— Третье: не воруй. То, что твое, тебе и принадлежит, а что не твое — то не твое. Деньги на жизнь ты всегда сумеешь заработать, даже если работа будет тяжелой. И никогда никого не обманывай, Энайат-джан, хорошо? Будь радушным и терпимым со всеми. Обещай мне это.

— Обещаю.

Вот. Даже если твоя мать говорит что-то подобное, а потом, глядя в окно, начинает рассказывать о своих мечтах, по-прежнему обнимая тебя, например, о луне, при свете которой можно ужинать, о желаниях, которые лучше всегда держать перед глазами, как морковку перед осликом, о том, что, по-настоящему желая чего-то, мы находим в себе силы подниматься и идти дальше, а если желание, любое, какое угодно, становится путеводной звездой, то тогда и стоит жить — в общем, если твоя мать, обычно такая немногословная и собранная, потому что в жизни ей приходится несладко, баюкает тебя и говорит все это голосом тихим и странным, сжимая горячими руками твои руки, и заполняет тишину словами, даже в этот момент непросто понять, что она тебе говорит: «Хода негахдар, прощай».

Вот так.

Проснувшись утром, я потянулся, чтобы прогнать остатки сна, и пошарил рукой справа от себя, ища поддержки у мамы. Ее запах всегда внушал мне уверенность в себе, он словно будил меня: просыпайся, вставай! Но ладонь наткнулась на пустоту, и рука лишь сжала белое хлопковое одеяло. Я потянул его на себя. Повернулся, открыл глаза пошире. Приподнявшись на локте, негромко позвал: «Мама». Но она не ответила, и вообще никто не отозвался. Ее не было ни на тюфяке, ни в комнате, где мы спали, еще жаркой от ворочавшихся в полутьме тел; не было ее ни в дверях, ни у окна, где она порой стояла, наблюдая за запруженной автомобилями, повозками и велосипедами улицей; не оказалось ее ни у кувшинов с водой, ни в углу для курения, где все эти три дня она часто с кем-нибудь разговаривала.

Снаружи доносился гул Кветты, города куда более шумного, чем моя маленькая деревня в окрестностях Газни, эта полоска земли с домами и светлыми потоками, откуда я родом, самое прекрасное в мире место (и я говорю это не бахвальства ради, а потому что это правда).

Маленький, большой.

Мне и в голову не приходило, что уровень шума зависит от размеров города, я верил, что все дело в различиях между народами, например в способах готовить мясо. Я думал, что в Пакистане шум не такой, как в Афганистане, и что каждый народ шумит по-особенному, в зависимости от множества разных вещей — от того, что люди едят, или как они двигаются, или от чего-то еще.

— Мама!

Никакого ответа. Тогда я выбрался из-под одеяла, сунул ноги в башмаки, протер глаза и отправился искать хозяина, чтобы спросить, не видел ли он маму, поскольку три дня назад, когда мы приехали, он сказал, что никто не сможет переступить порог самавата Кгази незаметно для него. Это показалось мне очень странным: ведь нужно же ему когда-то спать, подумал я.

Солнце разрезало надвое вход в самават Кгази. Такие заведения в этих краях иногда даже называют отелями, но они ничем не напоминают отели, какими вы их себе представляете. Самават Кгази скорее походил на склад тел и душ, камеру хранения, где люди ожидают фасовки и отправки в Иран, Афганистан или бог еще знает куда; это было место встреч тех, кто нелегально перевозил людей через границу.

В самавате мы жили три дня, никуда не выходя: я играл в подушках, мама разговаривала с группами женщин с детьми, иногда с целыми семьями, людьми, которым, как ей казалось, можно довериться.

Помню, все время, пока мы были в Кветте, мама носила бурку, закрывавшую ее с головы до ног; у нас дома, в Наве, ни мама, ни тетя, ни их подруги бурку никогда не носили. Я даже не подозревал о том, что она у нее есть. На границе, когда я впервые увидел, что мама ее натягивает, я спросил, зачем она это делает, а она ответила улыбаясь:

— Это игра такая, Энайат, иди сюда, вниз, — и подняла подол одежды.

Я пролез между ее коленками под голубую материю, словно в бассейн нырнул, и задержал дыхание, но не поплыл.

Прикрывая рукой глаза от яркого света, я приблизился к почтенному Рахиму, хозяину самавата, и попросил прощения за беспокойство. Я спросил его, где моя мама, не видел ли он, как она уходила, ведь никто не может выйти или войти так, чтобы он не заметил, верно?

Дядя Рахим читал газету на английском языке — шрифт красный и черный, без картинок — и курил сигарету. У него были длинные брови и покрытые тонкими волосками, словно персик, щеки; на столике у входа, рядом с газетой, стояло блюдо, а на нем кучка абрикосовых косточек, три ярко-оранжевых плода, которые он еще не успел съесть, и горсть тутовых ягод.

Мама говорила, что в Кветте целые горы фруктов. Она рассказывала это, чтобы заинтересовать меня, потому что я очень люблю фрукты. Кветта на пушту означает «укрепленное торговое поселение» или что-то вроде того, место, где обмениваются товарами: вещами, рабами и так далее. Кветта — столица Белуджистана, фруктовый сад Пакистана.

Не повернув головы, дядя Рахим выпустил струйку дыма и ответил:

— Да, я ее видел.

Я улыбнулся.

— Куда она пошла, почтенный Рахим? Скажите, пожалуйста.

— Прочь.

— Прочь куда?

— Прочь.