Мы еще потанцуем - Катрин Панколь

Мы получаем в жизни то, что любим.

Тот жалок, кто не любит ничего.

Жан-Рене Югнен

Женщинам свойственно себя недооценивать. 99,9 процента женщин искренне полагают, что не стоят ломаного гроша. Что их только и швырнуть, как собаке кость, да и то разве что какой-нибудь голодной псине, которая рыщет по помойкам и вылизывает пустые банки из-под корма. Женщины вечно считают себя или дурами, или толстухами, или трусихами. Сразу вам скажу — я вхожу в эти 99,9 процента. И я, и моя подруга Аньес, которая ведет за меня всю бухгалтерию, чтобы я платила меньше налогов. Пару дней назад мы сидели вечером на кухне ее четырехкомнатной квартиры в Клиши, и она, доставая из духовки цыпленка с луком, плакалась, что чувствует себя полным ничтожеством, а муж в это время гладил ее по заду и уверял в обратном. Аньес работает бухгалтером в компьютерной фирме, она замужем и имеет двоих детей. Колонки цифр у нее в безупречном порядке, пол на кухне сияет чистотой, а чадам всегда есть с кем поделиться своими проблемами. Она стройная, хорошо одевается, а стоит у корней волос мелькнуть седине, как она тут же закрашивает их в каштановый цвет оттенка красного дерева. Своего мужа, Ива, она затащила в какую-то психологическую программу по укреплению семьи, чтобы не погрязнуть в рутине и не разучиться разговаривать. Разговаривать они как раз перестали, зато начали переписываться. Перед сном, в постели, оба заносят в большие тетради накопившиеся за день обиды и претензии, а в воскресенье после обеда, отправив детей кататься на роликах, обмениваются тетрадками и обсуждают записи. Обсуждать стараются спокойно, без нервов. Аньес считает, что это труднее всего. На днях она призналась, что перед каждым сеансом глотает транксен [1]. Помимо этого, Аньес много читает, занимается самообразованием, у нее плоский живот и стабильное положение в обществе, но все равно она считает себя полным ничтожеством. Поэтому обычно помалкивает. Когда я начинаю допытываться, откуда у нее эти страхи, и заклинаю от них избавиться, она неизменно отвечает:

— Ой, Клара, тебе что, ты не такая, как все…

Неправда: я тоже трусиха. Мне знаком жгучий страх, когда надо принять вызов; страх сосущий, когда я бросаюсь в бой; страх леденящий, когда подвиг уже совершен и я созерцаю последствия — порой катастрофические — собственной дерзости. Этот страх у нас, женщин, в крови, но я с ним борюсь. Я не хочу, чтобы он искорежил меня, парализовал мою жизнь. Я учусь его выслеживать, а обнаружив, анализирую и стараюсь обезвредить. Нелегкий труд. Иногда у меня получается. А иногда страх побеждает, и я делаюсь жалкой и размякшей, как старая жвачка.

— Ты, как кошка, падаешь на четыре лапы… Умеешь за себя постоять… Тебя на мякине не проведешь…

Это точно, меня на мякине не проведешь. Я называю вещи своими именами. С ранних лет научилась смотреть правде в глаза. Пришлось, куда ж деваться.

Клара Милле цинична. Можно даже сказать, насквозь пропитана цинизмом. Она считает, что черная, мрачная часть человеческой души куда обширней, чем принято думать, не терпит сладенькой лжи и лести, не носит розовых очков. Клара Милле требует правды в каждом слове. Она убеждена, что человека формирует реальность, даже и неприятная, и особенно неприятная. Клара Милле всегда готова откопать у себя и у других сверточек грязного белья, несколько подленьких сделок с совестью. Она жаждет «разоблачений», красноречивых подробностей, обнажающих грязь за красивым фасадом. Жизненный путь не устлан розами, нет розы без навоза. Клара это знает. Говорит, что убедилась в этом в детстве. Когда застала преподобного отца Мишеля у ног своей тетки Армель. Ей было семь лет; при виде большой красивой черной кляксы на паркете (преподобный был еще в сутане) она отступила на пару шагов и спряталась за дверь. Он держал тетю Армель за руку и говорил ей нежные слова, а она улыбалась и гладила священника по голове. Священника, который по воскресеньям читал утреннюю мессу! Он был красавец мужчина, атлетически сложенный, с густой шевелюрой, черными волосками на пальцах, протягивающих облатку, и крепким мускулистым запястьем, легко удерживающим потир. Потом Клара узнала, что все прихожанки во время службы только и грезили, что об отце Мишеле, но тетка Армель увела его у них из-под носа, и благосклонность вероломного преподобия досталась ей. С тех пор Клара больше не верила в счастье, которое, казалось, излучала тетка, чистенькая розовая дама, рассуждавшая о семье, любви, работе, респектабельности, упорстве, достоинстве. Тетка лгала. Увидев кюре, стоящего на коленях, Клара сразу поняла, что дядя Антуан ничего не знает. В панике она бросилась прочь. Она держит в руках секрет взрослого человека! Клара вдруг почувствовала себя ужасно важной персоной, но у нее было такое чувство, будто ее надули. Она разом повзрослела. Стала недоверчивой, несговорчивой, непримиримой. А если вокруг сплошное вранье? У нее голова шла кругом.

В двенадцать лет Клара Милле, похоже, решила умереть. По-настоящему. Потому что чувствовала, что ей не хватает сил. Что она взрослеет и скоро лишится детской страсти к полной ясности. Так она и объяснила в записке, которую оставила на столике у кровати. Она предчувствовала, что если отпустит перила правды и спрячется, словно в альбоме, среди красивых и лживых картинок, нарисованных теткой, то лишится не только разума, но и жизненных сил. Проглотила десять пакетиков аспирина и легла. Она потеряла много крови (внутреннее кровотечение, сказали врачи), но выжила. Значит, Бог не захотел взять ее к себе, решила она. Ничего не поделаешь, приходится жить дальше. Но не так, как тетка Армель.

Она стала до всего допытываться. Иначе сочла бы себя трусихой. Бояться спросить — трусость. Не пытаться понять — трусость. Ей нужно было знать. «Что сталось с отцом Мишелем?» — «Он уехал в другой приход, — отвечала тетка Армель. — Ты же знаешь, кризис духовенства…» — «Но ты с ним хотя бы виделась? Ты что-то о нем знаешь?» — «Полно, Клара! Почему это я должна что-то знать об отце Мишеле?» — «Потому что, по-моему, он тебе очень нравился…» — «Да, я ценила его, но никаких особых связей с ним не поддерживала». Врунья, врунья, бесилась Клара. Она смотрела в упор на тетку Армель, и та, оторопев от такой дерзости, роняла: «И вообще это тебя не касается»; для Клары это было признание в постыдной страсти. Победа, вырванная у смущенной тетки Армель, раззадоривала ее, и она продолжала допрос. А что случилось с ее собственными родителями? Уж это-то она имела право знать! «Они умерли, бедняжки», — неизменно отвечала тетка. — «А как умерли?» — спрашивала Клара. — «Объясню, когда подрастешь. Есть вещи, которые детям знать рано…». И дядя Антуан тоже говорил: «Потом, потом…». Никто не хотел ей ответить. И вдобавок все на нее злились. Попытки понять, что к чему, доставляли одни неприятности. Ей казалось, что жизнь день ото дня становится все ужаснее. Она замолчала. Старалась вести себя как все. Не заморачиваться, не забивать себе голову. Но иногда ее потребность знать правду оказывалась сильнее, и тогда ее просто начинали сторониться. А бывало, у нее с языка срывалось словечко-другое правды, — и тут уж пиши пропало: долго сдерживаемая ярость извергалась из нее, как лава из проснувшегося вулкана.