Кровоточащий город - Алекс Престон

Посвящается Эри

Помню разносящиеся по операционному залу крики, ровный шум компьютеров и звон телефонов. Помню пронизывающие комнату лучи солнечного света. Все-все помню. Помню фотографию — ты с Люкой — в серебряной рамке на моем столе. Потом, с содроганием, вспоминаю тот миг, когда солнечный луч задрожал на кромке рамки и я вдруг понял, что оставил Люку в машине. Страх, пробежав по рукам, вонзился в грудь.

Листки с заметками взметнулись мне вслед — я бросился к двери и дальше, к лифтам, вжал кнопку так, что побелел палец. Одна кабина пошла наверх, следом другая. Я ринулся к лестнице, скатился, пролетая по пять-семь ступенек, вниз, рванул к двери и выскочил наружу. Ослепленный ярким майским солнцем, бросил взгляд на четко вычерченный в небе шпиль церкви, на парковочную площадку позади нее.

Усталые туристы за столиками у «Patisserie Valerie» неспешно попивали латте, расправляясь с громадными круассанами, с которых ветер сдувал чешуйки. Этот ветер всколыхнул во мне надежду. Прохладный, он пролетел над Темзой, по Грейсчерч-стрит, по Бишопсгейт, тронул волоски у меня на руках и взметнул навесы у растянувшихся вдоль Брашфилд-стрит магазинчиков. Подгоняемый ужасом, я несся по улице, когда путь преградил белый фургон «эскорт». Я увернулся, получил в спину проклятье, поскользнулся на кожаных подошвах и, разрезав наискось Коммершл-стрит, нырнул в тень церкви.

Словно рука из озера, она поднималась из мрачной скученности окружающих строений. На работе я частенько смотрел на нее. Стоя у окна, с зажатым между плечом и ухом телефоном, я глядел на шпиль, забывался и терял ход мыслей. Взлетающий из мирского окружения, он воплощал в себе чистоту и надежду. С усилием я вернулся в настоящее. Припекало. Я рванул дверь и окунулся в сырой, влажный воздух.

Холодные, скользкие перила под ладонями. Словно пьяного, меня мотало из стороны в сторону. За одним поворотом возникал другой, двери открывались куда угодно, только не на крышу, и везде, на каждом этаже, — темные коробки машин. Машин, припарковавшихся в то утро раньше меня; машин, оказавшихся здесь вопреки статистически невозможной комбинации красных сигналов светофоров, заглохших автобусов и запруженных перекрестков. Вылетев на яркий свет, я увидел «поло» на другой стороне серой бетонированной крыши. Увидел детское сиденье и светлую головку над ним.

Он не шевелился. В чуть приоткрытом окне отражалось небо. Ни звука. Теплая металлическая ручка… неуклюжие пальцы… ключи… Дверца открылась, и в лицо ударил спертый дух. Я дернул пояс безопасности, справился кое-как с защелкой, сбросил черные ремни.

Сейчас, когда я пытаюсь восстановить всю картину, перед глазами кружит водоворот разрозненных образов. Вырвавшийся из крохотных легких выдох, вскинувшаяся в дрожащем порыве маленькая грудь — и потом ничего. Лицо совершенно спокойное, ничуть не сердитое. Губки с хлопьями желтовато-белой пены неодобрительно поджаты. На висках, под бледной натянутой кожей, припушенной светлыми волосами, прожилки вен. Я поднял его — обмякшее, податливое тельце. Стащил носки — сам не знаю зачем — и увидел ножки, темные от лопнувших сосудов. С прилипшей к влажной спине футболки капал пот. Я прижал его к груди, полил водой из недельной давности бутылки «эвиана», валявшейся на полу среди драных дорожных карт, и, целуя и обмахивая ладонью горячее личико, сел за руль.

Держа его одной рукой, я мчался, не глядя, на красный свет, по бесконечным съездам, тротуарам в направлении Ватерлоо и, лишь подъехав к больнице, прижал ухо к груди, позволив себе секундную остановку, и услышал, как мне показалось, глухой, неуверенный стук. Я вбежал в отделение экстренной помощи, крича Господи помоги мне Господи мой мальчик. Все пришло в движение. Они забрали у меня Люку, бережно положили на каталку и повезли по длинным коридорам, размеренным тубами флуоресцентных ламп. Кислородная маска была слишком велика, и медбрат с татуированными предплечьями прижимал ее к маленькому личику. Потом дверь, за которую меня не пропустили. Я сел и набрал твой номер, неловко тыча пальцами в «блэкберри».

Ты приехала, ворвалась вихрем обузданной энергии, и, пока разговаривала с врачом, твои руки искали и не находили покоя. Ты была на седьмом месяце беременности и носила живот, как заготовленное к бою оружие. Ты не плакала — стояла надо мной и смотрела сверху вниз, но я не решался встретиться с тобой взглядом. Твои глаза — сухие, без малейшего намека на слезы, такие холодные. Я отвернулся. Прислонился к белой больничной стене, прижался лбом к липкой штукатурке и закрыл глаза.

Все годы учебы в университете я мечтал о том, чтобы уехать в Лондон. Постоянно глядя только перед собой, лишь изредка переключаясь на паузу, чтобы насладиться каким-то особенно ярким мгновением, я гнал себя вперед. Как и все мы. Когда налетали промозглые эдинбургские ветра, и я потуже обматывал шарфом шею, и Веро искала тепла в моих объятиях, а Генри прикрывал слезящиеся глаза длинными, худыми пальцами, мы все равно лишь подхлестывали себя — вперед, к Лондону. Мы водили дружбу только с теми, у кого были квартиры в Лондоне, кто знал лондонскую жизнь. Мы жили ради пятничных рейсов «Easyjet», мы уносились на юг в вечерних костюмах, и шампанское выплескивалось из пластиковых стаканчиков, когда шасси касалось посадочной полосы.

В безудержном стремлении к новым впечатлениям мы отрывались от юности и спешили к будущему, ждавшему нас с кислой миной разочарования. И никто не удосужился сказать нам, что впитывать нужно все, нужно вжигать в память образы, впечатывать в сердце чувства. Потому что скоро только это у нас и останется.

* * *

Веро стояла спиной к нам, раскинув руки. Черная шаль стелилась за ней на ветру, как у ведьмы. Вечер только начался, и солнечные лучи шарили по шпилям и башням старого города. Надвигавшаяся туча грозила пролиться дождем. Сгущалась тьма. Мы побежали вниз по склону, к подножию холма. Генри быстро обогнал нас, легко перескакивая через пучки вереска и кочки. Веро споткнулась, я бросился к ней, помочь, и почувствовал замерзшими пальцами тяжесть шали и тепло тела под ней. Я оглянулся — ночь собиралась на востоке, вплетаясь в тени Кэлтон-Хилла. Ударил дождь, и мы, поднажав, перебежали через дорогу и, хохоча, ворвались в бар «Балморал», где запыхавшийся Генри уже сидел перед стойкой — с бутылкой вина и тремя стаканами. Память золотит те дни.

Мы шиковали как могли. Отец Генри, владелец старомодной газеты, тираж которой стремительно катился вниз, выплачивал сыну пособие, позволявшее снимать для всех нас квартиру в Новом городе, оплачивать счета за обед и не экономить на выпивке. Веро, похоже, всегда получала достаточно для безбедного существования. У нее был богатый дядюшка и заботливые крестные; сама мысль о бедности применительно к Веро казалась оскорбительной. Впечатление богатой девушки она производила, даже когда я знал, что в кошельке у нее — последняя десятка; деньги появлялись откуда-то в нужный момент, и в самые тяжелые дни она оставляла на моем столе несколько банкнот с коротким посланием, наспех написанным поперек королевского лица косметическим карандашом.