Анатомия страха - Хосе Антонио Марина

Посвящается Марии

С годами я стал настоящим специалистом по страхам: переживал их, изучал и мечтал о мужестве, как другие мечтают о власти, о богатстве или о здоровье. Из всех эмоций, омрачающих человеческое сердце, — а таких немало — многочисленное семейство, в которое входят тревога, робость, беспокойство, ужас, беззащитность, особенно занимало меня, и опыт показывает, что в своем интересе я не одинок. Прозорливому Гоббсу [1]принадлежат ужасные слова, под которыми мог бы подписаться любой из нас: „Я и мой страх — близнецы-братья“. Ему вторил другой знаток собственной души, Мишель де Монтень: „Робость была проклятием моей жизни“. Кьеркегор называл страх „болезнью к смерти“. Власть страха может распространяться не только на отдельных людей, но и на общество в целом. Вся история человечества отмечена стремлением освободиться от страха, поиском безопасности и, одновременно, нечестивым желанием поработить других, запугав их. Гоббс считал страх одной из причин возникновения государства. Макиавелли учил государя внушать трепет, чтобы править, и давал на этот счет подробные практические советы. La terribilità [2]как инструмент. Оба автора сходятся в одном, а именно в том, что страх — это мощный и незаменимый политический рычаг, великий воспитатель непокорного и переменчивого народа. „Будет ужасно, если люди утратят страх“, — предостерегал осмотрительный Спиноза.

Страх можно назвать также и религиозным переживанием. Он лежит в основе религий, которые нещадно эксплуатируют его, одновременно суля нам защиту. Осознавая власть этого чувства и стремясь умилостивить его, греки обожествляли страх в двух ипостасях: Деймос и Фобос [3]. Так же поступали и римляне: Паллор и Павор [4]. А в счастливой Аркадии, которая, возможно, была не такой счастливой, как утверждают, обитал Пан — от его имени происходит слово „паника“, ужас, вызванный присутствием божества.

Тревога, беспокойство, предчувствие беды свидетельствуют о нашей уязвимости. Волей-неволей мы научились терпеть и уживаться с ними. Но мятежная человеческая натура отвергает примирительную тактику. Человек не желает просто защищаться, покоряться или действовать, как животные, которые, повинуясь голосу природы, убегают, нападают, замирают на месте или принимают позу подчинения. Нет, мы хотим одолеть страх. Жить так, словно его не существует. Всем известны слова маршала де Тюренна, прославившегося своей отвагой [5]. Дрожа от ужаса перед боем, он сказал себе: „Трепещешь, тело мое? Ты трепетало бы сильнее, если б знало, куда я собираюсь тебя ввергнуть!“ Смел не тот, кто не испытывает страха — такого скорее следует назвать бесстрастным, бесчувственным, — но тот, кто способен его игнорировать, оседлать тигра. „Храбрость — это благородство в трудной ситуации“, — говорил Хемингуэй. Мужество есть умение сохранить благородство, легкость, непринужденность в трудной ситуации. Однако же этот призыв к высотам может привести нас в еще большее отчаяние, ибо как я могу ждать от себя отваги, если сердце мое подточено, ослаблено, иссушено страхом?

Кто не желал бы стать смелым! Все тоскуют о бесстрашии. Какими свободными мы ощутили бы себя, если б не были так напуганы! Между Хуаной Разумной, которая всюду видела опасности, и Хуаном Бесстрашным [6], их презиравшим, выбор очевиден. Мужество есть высшая добродетель. „Что хорошо?“ — задавался вопросом Ницше, такой ранимый, такой затравленный. И отвечал: „Хорошо быть мужественным“. Хотя мы рождаемся робкими, все культуры превозносят отвагу, и подобное единодушие заставляет меня подозревать, что речь здесь идет о некоей базисной составляющей человеческой природы.

Интересно было бы интерпретировать историю человечества как непрестанное стремление разума управлять чувствами, принимая в то же время их неизбежность. Тогда мы встали бы на стезю, проложенную Тацитом, полагавшим, что за всеми историческими событиями ощущается биение человеческих страстей, или на стезю Геродота, который писал: „История есть череда отмщений“. В своей книге я не ставлю столь высоких целей, просто анализирую одно из самых мощных переживаний, которые управляют поведением человека, а следовательно, и историей. Давайте совершим путешествие в подземные владения страха, чтобы исследовать их сложную географию, чтобы обнаружить тайную фабрику опасений, темные штольни, где неустанно трудится этот грызун, а заодно — чтобы отыскать выход, как древние путешественники искали источник вечной молодости. Раб, томящийся в Платоновой пещере [7], бежит к свету, к солнцу познания. Невольник из описанного мною кафкианского ада стремится на волю, чтобы погреться в лучах мужества, в лучах свободы.

Цель моего исследования заключается в том, чтобы разработать теорию, которая начиналась бы в области неврологии и заканчивалась в области этики. Диалектика страха и мужества — самая подходящая тема, чтобы подтвердить или опровергнуть все, что я писал в других книгах. Возможно, сам того не осознавая, в каждой из них я говорил о мужестве, поскольку именно эта проблема занимает меня больше всего. Человечество есть не что иное, как воплощенное стремление к свободе, дерзкое стремление, берущее начало в нейронных импульсах боязливой натуры. Мы стоим перед великой загадкой рода людского, нашей собственной загадкой.

Следуя своему обыкновению, в эту книгу я без предупреждения включаю цитаты из других написанных мною текстов. Меня забавляет мысль, что читатель не всегда может догадаться, какое произведение он штудирует в данный момент. (Эта фраза, например, взята из предисловия к книге „В зарослях слов“.) И потом, делая подобные вставки, автор словно переводит железнодорожные стрелки, чтобы читатель мог, точно локомотив, плавно переходить от книги к книге, не сходя с рельсов. В конце концов, все, что я пишу, на современном техническом жаргоне можно было бы назвать большой гиперссылкой.

В своей работе я обращался к самым современным источникам, опирался на труды самых солидных классиков, однако, чтобы не перегружать книгу сносками, я все их разместил на сайте, где любой желающий может с ними ознакомиться: www.joseantoniomarina.net.