Не сегодня - завтра - Петер Штамм

Не сегодня — завтра, чуть позже, чуть раньше, все начинается заново, все начинается, все продолжается.

Жорж Перек

Андреасу нравилась пустота утра, когда он стоял у окна с чашкой кофе в одной руке, сигаретой в другой, смотрел во двор — маленький, ухоженный задний дворик — и думал только о том, что видел. Посреди двора — увитая плющом прямоугольная ограда, в ней; — дерево, от середины которого и выше отходило несколько худосочных веток, остриженных под стать узости окружающего пространства. Ярко-зеленые контейнеры, стекло, упаковки, мусор — привычный узор цементных плит, иные из которых, замененные давным-давно, были чуть светлее. Городской шум еще едва различался — ровный, однородный гул, прерываемый далекими криками птиц и резким хлопаньем оконной створки.

Бессознательное состояние длилось недолго. Еще не докурив сигарету, Андреас вспомнил вчерашний вечер. Что он понимает под пустотой, спросила Надя. Для нее пустота — недостаток внимания, любви, отсутствие людей, которых она потеряла или которые слишком мало о ней заботятся. Пустота — прежде заполненное пространство или пространство, которое, по ее мнению, могло быть заполнено, нехватка того, чего ей самой не удалось бы описать. Андреас ответил, ему все равно, абстрактные понятия его не интересуют.

Вечера с Надей всегда проходили одинаково. Она опоздала на полчаса, а вела себя так, будто опоздал он. Надя принарядилась, надела короткую облегающую юбку и черные чулки в сеточку. Театральным жестом скинула пальто на паркет. Села на диван и положила ногу на ногу. Для нее это появление было, по-видимому, главным событием вечера. Она достала сигарету. Андреас предложил ей прикурить и сделал комплимент. Принес с кухни два бокала вина. Вероятно, Надя что-то уже пила, поскольку была в приподнятом настроении.

Чаще всего они ужинали в ресторане неподалеку. Кормили там довольно вкусно, официант-гей заигрывал с Надей и иногда, когда посетителей было немного, подсаживался к ним за столик. Надя пила и слишком много разговаривала, они с официантом потешались над тем, что Андреас — вегетарианец и все время заказывает одно и то же. Андреас же отвечал, что он не вегетарианец, а просто редко ест мясо. Ближе к десерту Надя обязательно заводила разговор о политике. Она была пиар-советником и временами работала с разными фракциями Социалистической партии, позиции которых защищала так рьяно, что Андреасу становилось неловко. Он замолкал, а она с нотками негодования спрашивала, не скучно ли ему.

— Тебе со мной скучно, — сказала она.

Нет, возразил он, но ему, как иностранцу, французская политика непонятна и неинтересна. Он не нарушает законы, сортирует мусор и выполняет учебный план. И хочет, чтобы больше его ничем не беспокоили. Надю его безразличие раздражало, она прочла ему целую лекцию, завязался спор. Андреас попытался сменить тему. Потом Надя, как всегда, начала рассказывать про бывшего мужа, про его бесчувственность и невнимание, и Андреасу показалось, что ее упреки относятся к нему. Поток жалоб не иссякал. Она курила одну сигарету за другой, и ее голос стал плаксивым. Остальные посетители уже давно разошлись, официант вытряхнул пепельницы и почистил кофеварку. Когда он подошел к их столику и спросил, не нужно ли им чего-нибудь еще, Надю словно подменили. Она рассмеялась, начала кокетничать с ним, и прошла еще добрая четверть часа, прежде чем Андреас смог расплатиться.

По пути домой Надя молчала. За весь вечер они ни разу друг к другу не прикоснулись. Теперь же она повисла у него на руке. Дойдя до своего дома, Андреас остановился. Поцеловал ее в щеки, потом в губы. Иногда он целовал ее в шею, отчего казался себе смешным. Ей же это, судя по всему, нравилось. Вероятно, Надя так себя и представляла. Возлюбленная, у ног которой стелятся мужчины, которую целуют в шею, которая смеется над своими поклонниками. Сейчас Андреасу больше всего хотелось побыть одному, но он спросил, не хочет ли она подняться. Надя ответила да. Как будто сдалась.

Она была не из тех женщин, которые становятся красивее, оттого что с ними спят. Облегающая одежда придавала ее телу форму, а в обнаженном виде она вся расплывалась и выглядела постаревшей — старше, чем была в действительности. Она позволяла делать с собой все, принимала ласки Андреаса, но не отвечала на них. Именно это, хотелось ему сказать, он и понимает под пустотой. Вечера, которые он проводил с ней раз в две недели, повторение одного и того же вечера, одной и той же ночи и отсутствие сближения. Но он промолчал. Ему нравилась пустота повторений. Ему нравилось, что мысленно Надя была далеко и лишь предоставляла тело в его пользование, пока через час-другой не теряла терпение и не отталкивала его, велев вызвать ей такси. Пустотой были вечера с ней, дневные встречи с Сильвией или выходные, которые он проводил один в своей уютной, теплой квартире за телевизором, компьютерными играми или чтением. Пустотой была его жизнь, те восемнадцать лет, которые он провел в этом городе, не претерпевая никаких изменений и не желая их.

Пустота — это нормальное состояние, говорил он, она не пугает его, даже наоборот.

Иногда, переходя улицу по пути на работу, он представлял себе, что попадает под автобус. Столкновение становилось неким избавлением от настоящего и одновременно началом чего-то нового. Ударом, оканчивавшим сумбур и созидавшим порядок. Внезапно все обретало значение: день и час, название улицы или бульвара, фамилия водителя автобуса, фамилия Андреаса, дата и место его рождения, его профессия и вероисповедание. Случалось это осенью или зимой, в дождливое утро. Мокрый асфальт отражал свет рекламных огней и автомобильных фар. За вставшим поперек улицы автобусом образовывалась пробка. Приезжала «скорая». Вокруг собирались зеваки. Полицейский руководил объездом места аварии. Пассажиры проезжавших мимо автобусов, вытягивая шеи, смотрели в окна. Они не совсем понимали, что произошло, и тут же всё забывали, когда их внимание привлекала новая картинка. Другой полицейский пытался восстановить ход аварии. Он опрашивал водителя, глазастую продавщицу из булочной, еще одну свидетельницу. Впоследствии он составит протокол в нескольких экземплярах, дело, которое отправится в архив, встав по алфавиту среди смертельных случаев. Андреас представлял себе те меры, которые следовало предпринять, чтобы вывести его из системы. Позвонили бы его брату, тому пришлось бы решать, что делать с трупом. Андреас не поддался искушению и не стал составлять завещание — ему всегда казалось, что в случае собственной смерти любые распоряжения излишни. Вероятно, Вальтер выбрал бы кремацию, самое простое и разумное. Но все равно пришлось бы возиться со множеством бумаг, обращаться в различные учреждения. В том числе и в посольство.

Андреасу было любопытно, стал бы кто-нибудь составлять подробный отчет о его последних рабочих днях или нет. Администрации школы, должно быть, известно, что делают в таких случаях. Возможно, даже существовала памятка «На случай внезапной кончины учителей-иностранцев».

А потом, спустя несколько волнительных дней, после писем, звонков и тихих разговоров в учительской, состоялись бы скромные похороны, венок от школы, корзина цветов от коллег. Вальтер купил бы огромный букет в дешевом цветочном на углу. Приехав из Швейцарии, он найдет себе в районе грошовый отель и постарается договориться обо всем на своем ломаном французском. Отыщет записную книжку Андреаса, список адресов. На извещения о смерти времени не хватит, но он обзвонит некоторых знакомых Андреаса и попросит их прийти. Удивится, обнаружив множество женских имен, и, возможно, позавидует холостяцкой жизни брата. Вечером он позвонит жене, пожалуется на дотошность властей и справится о детях. Потом поужинает в ближайшем ресторане и пройдется по улице Аббатис или улице Пигаль. Андреас задумался, пойдет ли брат на пип-шоу, снимет ли проститутку. Этого он представить себе не мог.