Брачные узы - Давид Фогель

От переводчика

В ноябрьской книжке «Восхода» за 1888 год публицист, скрывавшийся за псевдонимом Бен-Хаим, написал в статье «Древнееврейский язык» следующие строки: «Нам могут указать на один уголок западной Европы, на Галицию, где еврейский язык имеет еще свою литературу несмотря на то, что евреи принимают там участие во всей общественной и политической жизни. Но какова, спрашивается, эта литература и кто ее поддерживает? Вся эта „литература“ состоит из одной-двух грязных, тощих газетенок, органов религиозного мракобесия. Никаких общественных специально-еврейских интересов она не выражает и не поддерживает. Таланты еврейства притекают не к ней, а к общей литературе, где и еврейство имеет свой уголок. Еврейско-галицийская литература не есть литература, двигающая общественную жизнь, созданная и поддерживаемая действительною потребностью общества. Развиваться эта литература не может».

Приведенный отрывок как нельзя лучше свидетельствует о том, что сколько волка не корми, он все равно в лес смотрит, — газетчик остается газетчиком, а «черный пиар» существовал и в позапрошлом веке, пусть даже и не зная, что он так называется. Кроме «двух-трех грязных, тощих газетенок», в Галиции к тому времени творили такие деятели еврейской культуры, как философ рабби Нахман Крохмал, полемисты и борцы с «мракобесием» Иосеф Перл и Ицхак Эртер, исследователи еврейской философской мысли Ш.-Л. Акоэн Раппопорт и Шломо Бобер (дед философа Мартина Бубера), романисты-сатирики P.-А. Бройдес, М.-Д. Брандштетер и Д.-И. Зильбербуш. Все они не удостоились просвещенного внимания Бен-Хаима, но символичнее всего тот факт, что свой нелицеприятный и категоричный прогноз развития еврейской литературы в Галиции Бен-Хаим опубликовал в тот год, когда в галицийском местечке Бучач, что под Станиславом, в семействе Чачкес родился мальчик, нареченный при обрезании Шмуэлем-Йосефом и спустя много лет взявший себе псевдоним Агнон, — на сегодняшний день единственный удостоенный Нобелевской премии представитель литературы, которая «развиваться не может». В тот год в Пшемысле ходил в хедер пятилетний Авром Зонне — будущий зачинатель модернизма в ивритской поэзии Авраам Бен-Ицхак, а из Вены от деда Шломо наезжал во Львов погостить у родителей десятилетний Мартин — будущий философ Мартин Бубер. До рождения в местечке Сатанов Давида Фогеля оставалось три года.

Вот мы и подошли к рождению нашего героя. Фортуна нередко отворачивалась от него, но в одном она обошлась с ним поистине с королевской милостью: во всех перипетиях бурного времени, в которое ему выпало жить, Фогель умудрился сохранить свои рукописи, более того, все, кому он доверял их на сохранение, относились к делу с завидной ответственностью, благодаря чему наследие Фогеля дошло до нас почти в полном объеме. Рукописи не горят, как известно, хотя я бы сказал, что в первую очередь доказательством этого служат те из них, которые мы держим в руках. Об остальных, из уважения к классику, нам позволительно не догадываться.

Фогель начинал как поэт. При жизни он не снискал себе большой известности на этом поприще. Кстати, это лишний раз дает повод изумиться сохранности его наследия: часто люди перевозили его рукописи с континента на континент из личной симпатии к автору, вовсе не думая, что возят и возятся с «нетленкой». При жизни Фогель опубликовал лишь один сборник стихов — «Пред темными вратами» (Вена, 1923). Критика была сдержанной, стихи Фогеля вызвали неодобрительную реакцию мэтра национальной поэзии Х.-Н. Бялика. Лишь в шестидесятые годы, после выхода в свет сборника «В сторону безмолвия», а впоследствии и полного собрания стихотворений, положение Фогеля в ивритской поэзии упрочилось. В то же время произошла и другая метаморфоза. Критики стали воспринимать Фогеля не столько как поэта, который, между прочим, иногда баловался и прозой, сколько как прозаика Божьей милостью.

Первая редакция романа «Брачные узы» увидела свет в 1930 г. в Тель-Авиве, в издательстве «Мицпе». Критика опять-таки была сдержанной. Основной причиной того, что роман так и не вошел в свое время «в плоть и кровь» ивритской литературы, была явная чуждость его тематики главным мотивам, занимавшим в то время авторов, пишущих на иврите. Национальное строительство, создание «нового человека», борьба социальных идей, на которых фокусировалась ивритская литература, оставались в стороне от интересов Фогеля. Каким-то образом он умудрился написать типично «венский» роман, случайно сделав это на иврите. (Случайность, кстати, была вынужденная. Фогель пробовал писать по-немецки, но в конце концов отказался от этих поползновений из-за недостаточного владения языком. К тому же и времени совершенствоваться в немецком ему было отпущено не так уж и много — уже в 1925 году он переезжает во Францию. Так и сложилось, что единственными языками, на которых Фогель мог с полной отдачей выразить себя, оставались иврит и идиш. От желания увидеть свой роман на немецком Фогель, однако, не отказался, тем не менее перевод так и не был осуществлен. Израильский исследователь Бен-Менахем считает, что главным препятствием послужил страх еврейского общества в Германии перед последствиями публикации «скандального» романа, описывающего граничащие с извращением отношения еврея-парвеню с австрийской аристократкой.

Известный литературовед, исследователь творчества Фогеля профессор Гершон Шакед выделяет в романе влияние трех традиций, причудливо смешавшихся под одной крышей. Первой из них был венский декаданс, неоромантическое течение в немецкой и даже, скорее, в австрийской литературе. В этой связи можно сравнить роман Фогеля с новеллами Стефана Цвейга и Артура Шницлера. Второй была традиция «урбанистического» романа о скитаниях героя в дебрях большого города. В отличие от Кафки, город у Фогеля вполне реален, его герой бесконечно скитается по невымышленным улицам и переулкам Вены, переходит из одного кафе в другое, отдыхает на скамейках в ее садах и парках, и даже находит пристанище в ночлежке для бездомных и случайно оказывается в лечебнице для умалишенных. Вена — равноправный герой романа, она находится в постоянном диалоге с главным героем, все время давит на него и в конце концов одерживает над ним верх. Это неудивительно: герой Фогеля, как и героиня романа Шницлера «Тереза», чужой в этом городе, перекати-поле, невесть какими ветрами брошенный на эти улицы откуда-то с востока. Как ни хочет он казаться здесь своим, город отказывается стать ему опорой: улицы всё манят куда-то в неверном свете фонарей под далекие переливы венских вальсов, но холодно и пронзительно одиноко на них пришельцу. Третьим элементом, оказавшим влияние на Фогеля в «Брачных узах», было творчество Йосефа-Хаима Бреннера, человека трагической судьбы и писателя мрачного и подавляющего таланта; впервые поднявшего в еврейской прозе тему «перемещенного лица», человека без корней, без роду и племени.

Выпустив в свет первое издание романа, Фогель не прекратил работать над ним. После Второй мировой войны друг Фогеля, художник Авраам Гольдберг выкопал (в буквальном смысле) рукописи и черновики писателя, зарытые им во дворике дома во французском городке Отвилль, где в последние годы жизни он снимал квартиру у одинокой старухи. Найденные рукописи Гольдберг увез в Америку, где передал литературоведу Шимону Галкину. В 1949 г. Галкин переслал их в Израиль исследователю еврейской литературы Ашеру Барашу, и они почти на двадцать лет оказались недоступны не только для широкой публики, но и для критиков, издателей и исследователей. Только после смерти Бараша его архив был передан в Институт еврейской литературы и хранилище рукописей «Геназим» в Тель-Авиве.