Парижанка в Париже - Всеволод Кукушкин

* * *

1814 год. Париж, 22 апреля.

…Русоволосый поручик в одной тонкой белой рубашке и красных лосинах – серый парадный доломан он небрежно бросил на стул – был пьян. Не то, чтобы абсолютно, или, как порой говорят, «в стельку», но изрядно. А впрочем, для гусара в тот момент, как вдруг оказалось, что воевать «нечего и некого», это было почти естественным состоянием души и тела. В этот вечер Андрей Васильчиков, или Андрэ, как его, на французский манер, называли друзья, устроил прощальную пирушку для сослуживцев, с которыми он прошел почти всю Европу, преследуя бегущего Наполеона. Накануне он окончательно принял предложение генерал-лейтенанта Александра Чернышева о переводе в конногвардейский полк под его начало. Не ведая, что на самом деле предстоит ему скоро остаться в чужой стране одному и действовать, чаще всего, на собственный страх и риск.

А пока что это означало со всей очевидностью, что его возвращение в Россию откладывается, и служба отныне будет состоять в выполнении особых и даже деликатных, как ему намекнули, поручений, о которых не принято говорить вслух и строжайше возбраняется хвастать «в своей компании» за бутылкой вина или кувшином пунша. Разве что доведется когда-нибудь, оказавшись за выслугой лет на родине, в кругу приятелей приврать о своих амурных похождениях в Париже. И добро бы у куртизанок! Но и этого не было ему обещано. А ведь как было славно еще месяц назад мчаться со своим отрядом в атаку, не сознавая в азарте боя, что это сражение могло оказаться последним не только на войне, но и в жизни, и что пуля-дура уже летит именно тебе навстречу.

И это все в прошлом, и не представится больше случая пображничать на маневрах или, войдя в какой-нибудь уездный городишко в июньской теплой Малороссии, поволочиться за молодой вдовой или купеческой дочкой в твердой уверенности, что лет еще несколько удастся-таки ускользнуть из-под венца! Теперь придется проводить время здесь, в Париже, общаясь с любым, кто может помочь ему понять… будущее. И ведь не у цыганок выспрашивать, а самому сделаться прорицателем. И ведь предвидеть надо будущее не только и не столько личное, но и, может быть, всей Европы.

И вот эти мысли о предстоящей службе проносились во все еще хмельной кудрявой голове Андрея Васильчикова поздним вечером 22 апреля 1814 года, когда он не спеша раздевался, намереваясь за несколько часов короткой ночи проспаться и наутро следующего дня явиться к новом у своему командиру.

Крепко выпивать ему доводилось и раньше, но он умел остановиться, а потому поутру не мучился всякого рода раскаяниями, не одолевал всех просьбами рассказать, что он накануне натворил и не надо ли идти, у кого из товарищей просить прощения. Нет. Он, скорее, сам мог рассказать другим, какие фортели они выкидывали минувшей ночью, как смазливая мадемуазель, придерживая юбки, отплясывала на столе, громко стуча каблуками и ловко лавируя меж батареями бутылок и бокалов, прежде чем упасть, хохоча, на руки разгорячившихся месье офицеров. Причем делал это он с охотою, живописуя сцену в деталях и дополняя подробностями, которых на самом деле могло и не быть. Да что далеко ходить, до сих пор еще в действующей армии гуляет то ли байка, то ли быль о «казусе Кавецкого», авторство коей приписывают Васильчикову.

Дело, говорят, было так. В ночь накануне сражения под Бородино решили гусары раскинуть картишки. Собрались узким кругом, товарищи все проверенные. Распили, конечно, бутылочку. Потом другую, третью и все оставшиеся. Играли азартно, кто же знает – может, в последний раз? И вот банк вырос до суммы значительной, игроки спасовали один за другим, и остались двое. Васильчиков и Кавецкий. Князь Саша Кавецкий, красавчик, отчаянный бретер и храбрец, любимец самого императора, отказавшийся от места при штабе, только чтобы быть в гуще сражений, при всех достоинствах слабость имел только одну. Роковую. После первого бокала шампанского разум его отказывался повиноваться хозяину и отправлялся в путешествие по далям неведомым, ни на каких картах не помеченных. Реки там текли вспять, вечное царило лето, птицы изъяснялись человечьими голосами, волки не ели зайцев. И люди были все равными, и любили что княжон, что наивных пейзанок, без сословных предрассудков. И много еще чего диковинного, о чем и сам Кавецкий не догадывался по причине разъединения души и тела, живших в этот момент обособленно.

И вот, пребывая в состоянии крайней ажитации, князь готовится кинуть на стол выигрышную комбинацию карт, приподымается, ставит тело на ноги, как вдруг остатком сознания понимает, что все товарищи его тоже стоят. А соперник Андрэ Васильчиков, привстав даже на мыски, делает страшные глаза, бешено ими вращает и косит то влево, то вправо, то на свои плечи. А за ним маячит низкорослый такой, пузатенький человек. «Что, господа?! – требует объясниться Кавецкий. Швыряет карты на стол. – И две шестерки, вот, извольте!» Тут таинственный незнакомец запросто отодвигает Васильчикова в сторону, забирает у него карты, заглядывает в них. «Шестерки, говорите? Надо полагать, это нам на эполеты, милостивый государь?» – осведомляется вкрадчиво. Кавецкий хохочет: «Именно! Вам на эполеты!». Тут гость наклоняется над столом, выкладывает карты Васильчикова и тихо так, и оттого страшно, шепчет: «Бита ваша комбинация, князь! И шестерки эполетные тоже биты. И приказ вам такой – спать немедля! Главная партия утром нас ожидает…». Кавецкий, уже окончательно ничего не видя и не соображая, наливается кровью: «Моя комбинация, мои шестерки биты?! И это кем же, осмелюсь поинтересоваться?!» Мужчина разворачивается к нему спиной и, уходя, насмешливо так, по-отечески, отвечает: «Мною и бита! Кутузовым». Кавецкий, ничего не слыша и в полнейшей прострации: «Да к черту ваши извинения! К барьеру, сию же минуту! Стреляться, биться, будем драться!» В тот момент, когда товарищи крутят буяна, Кутузов оглядывается на окаменевшего Васильчикова: «Меня к барьеру? Ну, это, знаете ли, просто…», – ищет нужного слова. «Это, ваше сиятельство, просто… казус!» – находится поручик. «Вот, вот! – радостно подхватывает фельдмаршал. – Именно, казус! Казус Кавецкого. Так и скажите ему, как проспится!»

Надо ли живописать ужас, в который вверг князя ранним утром пересказ Васильчиковым событий минувшей ночи? Побитым псом неотвязно следовал он за поручиком, требуя все новых и новых подробностей. «И я его не узнал? И шестерки на фельдмаршальские эполеты? И я его на дуэль?! Что делать, Андрэ? И к государю никак не обратиться, я же сам по кругу во всем позорно виноват!» – ныл безостановочно князь. «Нет, ну что ты, к государю?! – соглашался Васильчиков. – К государю никак невозможно!» Вконец отчаявшийся Кавецкий крикнул денщику принести ящик с пистолетами. «Ну, ты, брат, совсем ополоумел! – вышел из себя Васильчиков. – Ты чего надумал? Дурное дело от самого себя пулю схлопотать! Ты в бою кровью смой позор! Глядишь, фельдмаршал прознает о твоей отваге и простит тебя, дурака, Христа ради!»

Рубился в тот день Кавецкий отчаянно. И только Васильчиков, который старался держаться к товарищу поближе – не дай Бог, учудит чего лишнего! – отчетливо слышал слова, которыми князь сопровождал удары, раздаваемые французам направо и налево. «Вот тебе шестерку! И семерку, восьмерку, девятку! На эполеты! И валеты на эполеты…» К исходу сражения, когда исчерпалась вся «колода» Кавецкого, и иссякли силы и у русских, и у французов, и ночь опустилась на всех живых и мертвых, Васильчиков отыскал князя. Тот сидел у крупа павшей своей лошади и концом сабли рисовал на земле фигуры карточных треф, пик, бубен и червей. На нем самом не было даже царапины, только лицо сделалось белее обычного. «Как думаешь, Андрей, простит меня фельдмаршал?» – только и спросил он присевшего рядом Васильчикова, продолжая вычерчивать фигуры.