Я подарю тебе солнце - Дженди Нельсон

Посвящается папе и Кэрол

Где-то за представлениями о добре и зле есть сад. Встретимся там.

Я не уверен ни в чем, кроме святости сердечных привязанностей и истинности воображения [1].

Там, где есть огромная любовь, всегда случаются чудеса.

Чтобы повзрослеть и стать собой, настоящим, нужна смелость.

Вот как все началось. Зефир и Фрай – социопаты, которые правят нашим районом, – торпедами несутся за мной по лесу, земля дрожит под ногами, я как ветер лечу мимо деревьев, раскалившись добела от ужаса.

– Тебе конец, жопа! – вопит Фрай.

Зефир хватает меня, заламывает руку за спину, потом вторую, Фрай выхватывает альбом. Я делаю рывок за ним, но я же безрукий, беспомощный. Пытаюсь вырваться из захвата Зефира. Не получается. Моргаю, стараясь превратить их в моль. Нет. Они так и остаются самими собой: пять метров роста, мерзкие десятиклассники, которые чисто по приколу скидывают с обрыва живых тринадцатилетних детей из плоти и крови вроде меня.

Зефир обхватил меня за шею сзади, я спиной чувствую, как ходит ходуном его грудь, так крепко он ко мне прижался. Мы плывем в море пота. Фрай начинает листать мой альбом.

– Чё ты тут накалякал, Пузырь? – Я воображаю, как его давит грузовик. Он показывает страницу с набросками. – Зеф, посмотри, тут мужики голые.

У меня кровь в жилах застывает.

– Это не мужики. Это Давид. – Я молюсь, чтобы это не прозвучало по-идиотски и чтобы он не листал дальше, не дошел до сегодняшних рисунков, которые я сделал, когда подсматривал, – на этих рисунках они, выходят из воды с досками для серфинга под мышкой, не в гидрокостюмах, нет, без ничего, все блестящие, и – о да! – они держатся за руки. Я позволил себе некоторую художественную вольность. И они подумают… Они меня убьют, а потом еще добьют, вот что будет. Мир вокруг идет кувырком. Я швыряюсь словами во Фрая: – Не в курсе? Микеланджело? Не слышал о таком? – Приходится перестать быть собой. Делай вид, будто ты крутой, и станешь крутым, как твердил, и твердил, и твердил мне отец – я для него, как какой-то сломанный зонтик.

– Слышал, ага, – произносят огромные и уродливые губы Фрая, сидящие на таком же огромном распухшем лице, под самым массивным на свете лбом, за счет чего его становится очень трудно отличить от бегемота. Он вырывает страницу из альбома. – В том числе, что он педик.

Да, это верно – моя мама на эту тему книгу написала, – хотя откуда Фраю об этом знать? Он всех называет педиками или жопами. Вот и меня: педиком, жопой и Пузырем.

Зефир издает зловещий демонический смешок. Этот звук резонирует в моем теле.

Фрай показывает следующий набросок. Снова Давид. Нижняя половина. Очень детальный эскиз. Я весь холодею.

Они уже оба хохочут. И смех этот эхом разносится по лесу. Даже птицы его извергают.

Я делаю еще одну попытку вырваться из захвата Зефира и отобрать альбом у Фрая, но Зефир лишь стискивает меня крепче. Зефир, Тор сраный. Одна рука сдавливает мне шею, а другая обхватывает торс, словно ремень безопасности. Грудь у него голая, он только что с пляжа, и жар его тела просачивается сквозь мою футболку. Кокосовый аромат лосьона для загара заполняет мне ноздри, да и всю голову. Плюс к тому сильный запах океана, словно Зефир несет его за спиной… Прилив волочится за ним, как одеяло… Вот это отличная идея, то, что нужно (ПОРТРЕТ: Мальчик, который унес с собой море), но это потом, Ноа, сейчас абсолютно неподходящее время рисовать этого кретина в воображении. Я дергаюсь, облизываю соленые губы, напоминаю себе, что скоро сдохну…

Длинные волосы-водоросли Зефира еще мокрые, вода стекает по моим шее и плечам. Я замечаю, что у нас синхронизировалось дыхание – глубокое, тяжелое. Я пытаюсь сбить ритм. Стараюсь разорвать отношения с силой притяжения и взлететь. Ни того, ни другого не получается. Я ничего не могу. Ветер выхватывает рисунки – теперь в основном пошли семейные портреты – из рук Фрая, который один за одним вырывает их из альбома. Тот, где я с Джуд, он рвет пополам, отделяя меня.

Я наблюдаю за тем, как меня уносит ветер.

За тем, как Фрай приближается к тем рисункам, за которые меня ждет неминуемая смерть.

В ушах громоподобно стучит пульс.

Тут вдруг Зефир говорит:

– Фрай, не рви. Его сестра говорит, что он нормальный. – Это потому, что ему нравится Джуд? Она нравится сейчас почти всем, потому что на доске плавает лучше, чем кто-либо еще, любит прыгать с обрыва и ничего не боится, даже больших белых акул и папу. И еще своими волосами – я на ее портрет весь желтый извел. Они простираются на сотни километров, и всем жителям Северной Калифорнии приходится следить за тем, чтобы в них не запутаться, особенно малым детям, пуделям, а теперь и мерзким говносерфингистам.

Ну, еще у нее есть сиськи, которые прибыли экспресс-доставкой, богом клянусь.

И, что просто невероятно, Фрай подчиняется Зефиру и бросает альбом.

С листа на меня смотрит Джуд, вся солнечная, все понимает. Спасибо, в мыслях благодарю я. Она всегда меня спасает, и обычно это выглядит стыдно, но не в этот раз. Сейчас все было по совести.

(ПОРТРЕТ, АВТОПОРТРЕТ: Близнецы: Ноа смотрит в зеркало, Джуд – из него.)

– Ты же в курсе, что тебя ждет, да? – хрипит мне в ухо Зефир, у которого снова включилась обычная программа убийств. В его дыхании слишком много его. Слишком много его на мне.

– Ребята, пожалуйста… – молю я.

– Ребята, пожалуйста, – передразнивает Фрай писклявым девчачьим голоском.

У меня скручивает живот. «Падение дьявола», второй по вышине утес на горе, откуда они собираются меня скинуть, получил свое название не даром. Под ним острые камни и бездушный водоворот, который затащит мое мертвое тело прямо в преисподнюю.

Я снова пытаюсь вырваться из захвата Зефира. И еще раз.

– Фрай, держи его за ноги.

Все три тонны бегемотины-Фрая кидаются к моим лодыжкам. Извините, но не бывать этому. Просто не бывать. Я воду ненавижу, поскольку я в ней, вероятнее всего, утону, и меня отнесет течением в Азию. А мне не надо, чтобы мой череп раскололся. Разбить его – это все равно что снести какой-нибудь тайный музей раньше, чем хоть кто-то увидит, что там внутри.

Так что я начинаю расти. Я расту, и расту, и расту, пока не упираюсь головой в небо. Потом я считаю до трех и, блин, зверею, мысленно благодаря папу, который заставлял меня заниматься борьбой, это были схватки насмерть, ему разрешалось пользоваться только одной рукой, а мне – всем чем угодно, и он все равно укладывал меня на лопатки, потому что в нем росту девять метров и он собран из запчастей от грузовиков.