Мой маленький Советский Союз - Наталья Гвелесиани

Вступление

Человек рождается на свет ребенком.

А уходит – стариком.

В этом есть какая-то жуткая, до слез обидная несправедливость.

А все, что несправедливо, то, по моему глубокому убеждению, неправедно. Неправедное же преходяще.

Неправедное не существует само по себе, его бытие несубстанционально.

Раз нам чувствуется, что в движении от детства к старости есть что-то не то, то, значит, так оно и есть. И посему может быть преодолено. Нет ничего непоправимого! И на такой случай предусмотрено Обыкновенное Чудо. Надо только захотеть все исправить, просто положившись на это Чудо.

Куда уходит детство? Никуда.

Детство – не место и не время, а способ существования души. Это мы из него уходим.

Мы начинаем уходить прямо с колыбели, поскольку с ходу попадаем в мир тех, кто уже ушел.

Уже ушедшие, не ведая о том, что они ушли, уводят и нас.

Тотчас после нашего появления они с доброй улыбкой протягивают нам свои очень большие и очень важные игрушки. Они – как стена, отрезающая нас от жизни.

И мы поначалу отчаянно сопротивляемся: сначала кричим, потом плачем, потом хнычем, потом капризничаем, потом хулиганим… А потом – суп с котом.

Или пытаемся быть послушными и добросовестными, и это хуже всего. Если, конечно, нам не выпало счастье родиться в семье просветленных жителей вершин духа…

Наконец, мы не выдерживаем и сдаемся.

И вот тогда-то этот неплохо организованный для удобства стариков мир, который мы, плача и давясь, все-таки проглатываем, как подслащенную пилюлю, хорошенько осев в мозгу, прижимает нас к земле.

Так появляются синица в руке и тоска по журавлю, правое и левое, доброе и злое.

Мы были магами, а стали – в лучшем случае – поэтами.

Добывая свой хлеб потом и кровью, мы ищем всю жизнь затонувшую Атлантиду, не ведая о том, что она всегда рядом.

В общем, как все, наверное, уже догадались, наше детство заканчивается, еще не успев начаться.

И это его мы потом ищем всю свою жизнь.

1

– Нет, шорты сегодня лучше не надевать, – говорит мать, стоя ко мне спиной, и, словно ожидая подтверждения сказанному, вытягивает руку за перила балкона и скептически всматривается в небо. – Наденешь брюки – свежо. А то будешь потом кашлять на моих нервах.

Что значит – наденешь? Мне, ясное дело, до лампочки, брюки на мне или шорты, но что означает этот повелительный глагол? Выудив из сетки сплющенную, как юла, сине-красную луковицу, я отправляю ее в полет над озабоченным воробьем, который, прикорнув на нашей веревке для белья, слишком уж откровенно – подчеркнуто откровенно – чистит свои перья, навевая на мою мать не лучшие мысли о погоде. Воробей тоже отправляется в полет – над нашим двором, – а на его место приземляется сизый голубь, он важный и, топорщась, откидывает голову назад, чтобы сердито всматриваться в каждого. Ходит, беспокойно крутится, утробно урчит.

– Сейчас!

Это не я говорю. И не матери. Это – из меня какая-то трепетная сила.

Я бегу в прихожую, нащупываю впотьмах сандалии. Мать выбегает туда же, словно и ее сила перенесла из лоджии в спальню, откуда она уже несет охапкой какую-то подхваченную на бегу одежду.

– Померяй-ка вот эти. И кофту не забудь… – повторяет она, размахивая перед моим лицом широкими оранжевыми брюками и красной шерстяной кофтой в крапинку.

Я выхватываю кофту, комкаю ее и отбрасываю прочь:

– Опять тетя из Магадана прислала?

– При чем здесь Магадан? А даже если и из Магадана, то что ж в этом плохого? Ты же знаешь, тетя Света покупает в «Военторге» все самое модное.

– Скажи лучше, самое теплое!

– Модное – и теплое! Если будешь себя так вести, вообще никуда не выйдешь!

– Что-о-о?! А ну уйди с дороги!.. Ты пойми, тетя Света живет в Магадане, а я – в Тбилиси. В Тби-ли-си!..

– Что за бред! Выйди на балкон и посмотри, в чем люди ходят! Еще май месяц.

– Знаю. Лето на дворе. Это вам не Магадан.

Как ни в чем не бывало, мать поднимает кофту с пола и вновь подбирается ко мне, выставив вперед приспущенным флагом оранжевые брюки.

– А это еще что за Африка?! – кричу я возмущенно. И при этом незаметно отступаю к двери.

– Самый модный цвет в этом сезоне. Сейчас все девочки в таких ходят, – говорит мать, не моргнув. А потом небрежно добавляет поскучневшим голосом: – Хотя, если хочешь, можешь надеть свои вечные синие брюки.

– Ну, правильно – синие брюки! Что ж ты раньше про них молчала?

– Так их еще гладить надо.

– Так они же немнущиеся!

У меня нет слов – такие все непонятливые!..

Машинально просунув руки в накинутую мне на плечи кофту, я надеваю узкие, порядком потертые синие брюки и выскакиваю на лестницу.

– Кепочку вот еще возьми! Правда, девочки у нас такие не носят…

– Кепочку?… Ну, давай.

Раз девочки такие не носят, значит, буду носить.

Этажом ниже меня змеисто струится из приоткрытой двери, осаживая на бегу, волшебный запах. Дверь на цепочке. Взявшись рукой за цепочку, я слегка пошатываю ее, принюхиваясь, блаженно прикрывая глаза. Хочется петь, лепетать какие-то звуки, в голову лезет вздор. Время течет себе вдаль, будто и нет его… Но вдруг – моментальная молния. Это тетя Надя внезапно положила мне на руку свои холодные пальцы.

– Хочешь пирожок? – спрашивает она таинственным шепотом. И протягивает, не снимая цепочки, тарелку, на которой горкой пышущие ароматом изделия из теста. Ох, это смертельно для меня…

– Хочу, – говорю я хмуро и хватаю пирожок.

И, без всякого «спасибо» сбежав на два этажа вниз, проглатываю его без всякого удовольствия. Потом, немного подумав, возвращаюсь назад. Кладу руку на цепочку. Стучу в дверь:

– А можно еще пирожок?

– Бери-бери, деточка. Кушай на здоровье.

Второй пирожок я съедаю неспешно – хватает на весь мой степенный путь вниз по лестнице; за это время я успеваю изучить последние надписи на стенах и добавить мелом свою. У меня огненный живот, потому что пирожки с густо наперченной картофельной начинкой тоже огненные. И язык у меня огненный, и мысли. И весь обхваченный этими мыслями двор – тоже огненный.