Тоже Родина - Андрей Рубанов Страница 2

Разбил колени, ободрал плечо и задницу. «Башмаки» в кабине «пылесоса», безусловно, сполна насладились неожиданным развлечением.

Летом мы тоже иногда их видим. Медленно, как зомби, они цепочкой шагают по бетону и отбрасывают вениками мелкие камешки. У них темные шахтерские лица. Они никогда не заходят к нам, в наш дворец с панорамным остеклением. Боятся. Они морлоки, согбенные подземные жители, тогда как мы — везунчики, розовощекие нажиматели кнопок.

Мой друг и земеля сержант Лакомкин самый из нас розовощекий. У него молочный румянец и полные губы, всегда изогнутые в искренней ухмылке. Белое гладкое тело без признаков мускулатуры. Я не видел другого человека, которому бы так подходило отсутствие бицепсов и мягкий живот. Веселому, подвижному парню зачем мышцы? У него нет врагов. Даже суровые чечены, живущие маленьким герметичным землячеством, доброжелательны к нему. Он ходит так, словно над его головой всегда парит воздушный шарик. Его шутки звонкие и точные. В армии такие люди на вес золота, поэтому мой друг — сержант. Перед дембелем наверняка получит старшего сержанта. Когда совсем тяжело (например, надо вытолкать из жидкой грязи машину, или разгрузить вагон угля на тридцатиградусном морозе), балагуры необходимы, они поднимают боевой дух.

Достоинства моего друга не ограничиваются веселым нравом. Спокойный солдат, он не лезет на рожон. Случись большая война, он будет звенеть орденами.

Та зима, моя последняя солдатская, закончилась анекдотом. В начале марта борт доставил пополнение: троих офицериков с женами. Последний месяц мы видели существ другого пола только по телевизору. Когда серая туша, гудя винтами, развернулась перед нашим дворцом, я заорал:

— Земеля, иди быстрей!

— Женщины, — зачарованно сказал негрубый сержант Лакомкин, заглянув через мое плечо. — Пойдем, поможем.

— Сиди, — возразил я, циничный резонер. — У них там диван. Заставят тащить.

Из самолетного брюха, действительно, выгружали диван, вопиюще гражданский, ярко-желтый, с крупными синими цветами.

Офицерики браво переминались. Тонкие, красивые, один в шикарных усиках, другой похож на струну, шинель внакидку — что твой Наполеон; третий, попроще, с лицом практичного малороссиянина, суетился вокруг дивана, это был, конечно, его диван, приданое жены или подарок дальней родни, с таким диваном хорошо шагать во взрослую жизнь, делать детей под скрип пружин.

— Совсем молодые, — нежно констатировал сержант.

Мы помолчали, проникаясь. На наших глазах три офицерские семьи начинали свой путь. Пыльные гарнизоны, степи, тайга, промороженное Забайкалье, потом, наверное, Туркмения. Юные лейтенанты были угловаты и немного отсвечивали, они напоминали куски рафинада, и их ждала та же судьба. Из сотни один доберется до полковника, из ста полковников один будет генералом с широкими красными лампасами.

Жены — будущие генеральши — были совсем девочки, наши ровесницы, едва не в бантиках. Одна долго озиралась, потом быстро пошла в сторону дворца.

— Туалет ищет, — догадался сержант и сменил позу.

— Проводи, — посоветовал я.

— Дурак, что ли. Иди сам проводи.

Засмеялись, нам стало стыдно, наш сортир, типа «люфт-клозет» — заснеженная дощатая будка на самом отшибе — представлял собой нечто кошмарное. Сержант Лакомкин застонал и закрыл лицо руками.

— Только не это.

Циничный резонер, я возразил:

— Ничего. Зато сразу поймет, что почем и кто с мячом…

Обратно она шла, высоко подняв подбородок, с остановившимся взглядом, с выражением ужаса на бледном лице. Изящная, как перехватчик СУ-15. Тщательно кутаясь в свою слишком легкую для наших влажных зим дубленочку. И мы с сержантом увидели, как она, подойдя к подругам, покачала головой: мол, не ходите туда, хуже будет, лучше потерпеть.

Подошла машина. На диван никак не рассчитанная. Пока грузили чемоданы, пока ходили вокруг двуспального цветастого ложа любви, борт завелся и стал отруливать. Диван опрометчиво оставили неподалеку от хвостового оперения.

Винты взвыли. Офицерики схватились за фуражки. «Наполеон» едва успел спасти свою с иголочки шинель.

— Гляди, гляди!

— Все, — печально сказал сержант Лакомкин, обнимая меня за плечи. — Пиздец.

Он не ругался без нужды, отменно воспитан был, однако судьба дивана не могла быть описана никаким другим словом. Борт тяжело качнул крыльями. Диван сначала медленно поехал. Турбины заревели тоном выше. Дамы, с испорченными прическами, спрятались в машине. Их мужья легли плечом на воздух. Владелец дивана стал разевать рот и делать гражданские жесты.

Когда пилот дал тягу, диван заскользил со скоростью спринтера. Потом ударился краем о комья льда, перевернулся на бок, и еще раз, и еще, — понесся, влекомый снежным вихрем, куда-то далеко, на резервную полосу, и там сгинул.

— Шасси, закрылки выпущены, — подытожил я унылым голосом настоящего циничного резонера.

Забыл сказать, что рядом с настоящей бетонной взлетной полосой всегда строят резервную, грунтовую, в случае нужды ее можно быстро застелить плитами и превратить в почти настоящую. В армии все продумано. Наша родина надежно защищена.

С тех пор прошло пять месяцев. Я бегу, на моей груди написано: «А правильно ли ты живешь?». Вчера мой друг и земеля сержант Лакомкин приходил в гости. Он теперь в казарме, учит молодежь. Но меня не забывает. Вот, привез альбом Виктора Цоя «Группа крови». А также популярную новинку — «Ласковый май». Хохотал и шутил. Я вместе с ним. Мы ждали дембеля, мы были счастливы.

— Помнишь, — спросил он, — ту девчонку, офицерскую жену, которая ходила в наш сортир? Помнишь ее лицо?

— И что она? Дала тебе в каптерке? Перекрасилась в брюнетку?

— Пока не дала. Но я ее каждый день вижу. У нее все время такое лицо.

— Тут армия, — сказал я. — И не простая, а Советская. Наши солдаты самые смелые. Наши самолеты самые быстрые. Наши офицеры самые пьяные. Наши сортиры самые вонючие.

Разделись до трусов, загорали. Потом приняли душ. Я сам изготовил летнюю душевую кабину и даже получил благодарность от командира части. Кабина состояла из обтянутого парашютным шелком деревянного каркаса и бочки. Бочку мы украли в соседнем батальоне. Каждую неделю я окашивал штык-ножом траву вокруг моей конструкции.

Я бегу и считаю в уме. Выходит, что мне остается служить не более ста дней. Если верить телевизору, то на гражданке сейчас творится черт знает что. Но так даже интереснее. Когда вокруг творится черт знает что — это и есть настоящая жизнь.

Вернусь домой. Заживу правильной жизнью. Буду быстр и крепок. Постоянно в тонусе. Буду упруг, как шарик литой резины. Одет просто и хорошо. Всесторонне развит. Очень спокоен. Иногда, наоборот, чрезвычайно возбужден. Моя работа — о, с ней все просто. Не знаю никого, кто бы работал лучше, чем я. Журналистика — только начало. Через три года я опубликую первые рассказы, а через семь лет напишу роман. Может быть, возглавлю передовой журнал. Может быть, возглавлю еще какое-то ультрасовременное начинание. Может быть, не возглавлю. Стать главным — это не главное.