Комната 15 - Чарльз Харрис

Глава 1

Февраль 2011 года

До тех пор пока человек сам не окажется на скамье подсудимых, ему не осознать, как он на самом деле одинок и беспомощен. Стараясь не выдать свои чувства, я смотрю вниз, подобно тому, как окидывает взглядом открывшуюся ему картину альпинист, или зрители галерки смотрят на сцену. Внизу вижу адвокатов и их помощников, прокуроров, присяжных на отдельных скамьях, публику в зале и, разумеется, судью. Все так поглощены чем-то, так уверены в себе – все знают, что они будут делать сегодня вечером, на следующей неделе, через год. В то время как я сижу в обществе полицейских, не в силах представить свое будущее дальше чем на несколько дней, не в силах ничего сделать для своего спасения.

Только в самом начале меня о чем-то спросили, когда секретарь зачитал обвинения – четыре убийства, одно покушение на убийство и нанесение тяжких телесных повреждений. На каждое обвинение я ответил: «Не виновен», но голос мой прозвучал слабо. Мой собственный голос подвел меня. С тех пор на протяжении вот уже двух с половиной последних недель я молчал. Семнадцать мучительных дней и бессонных ночей.

Но наконец приходит мое время. Я встаю и покидаю скамью подсудимых, направляясь к кафедре для свидетелей, стараясь придать себе спокойный вид. Как будто я полностью уверен. Как будто в глубине души не жалею о том, что мой адвокат Стоун не настоял на своем, убедив ничего не говорить. Прокурор сидит, обложившись своими папками, полуприкрыв глаза, и ждет какого-нибудь сбивчивого моего ответа, который можно будет использовать против меня. Я прекрасно сознаю риски. Достаточно одной оговорки или неправильно понятого слова. И тут, к моему изумлению, когда я поднимаюсь на кафедру для свидетелей, открывается дверь на балкон для публики и моя жена появляется в зале суда впервые с начала процесса. Одетая в строгий темный костюм, она находит последнее свободное место в заднем ряду и садится. Я пытаюсь улыбнуться ей, показать, какие силы придало мне ее присутствие здесь, но она избегает встречаться со мной взглядом.

Воздух сухой и гнетущий – мне не нравятся эти современные залы суда без окон, полностью отрезанные от окружающего мира, – и сейчас здесь так тихо, как на моей памяти еще не было за последние две недели. У меня такое чувство, будто я попал в западню.

Оглядываюсь на присяжных. Для того чтобы признать меня невиновным, лишь требуется заронить им сомнение. В течение двух недель я наблюдал за ними, стараясь определить, есть ли у кого-либо из них хоть какие-нибудь сомнения. Молодая женщина в розовато-лиловом платке и пожилой мужчина на протяжении всех заседаний оставались бесстрастными, в то время как чернокожая женщина средних лет у них за спиной, сменяющая одну за другой желтые футболки, внимает происходящему, разинув рот. Хорошо это или плохо, если один из присяжных потрясен? На кого мне можно надеяться – на рыжеволосую женщину, старательно делающую заметки, или на внимательного молодого индийца справа от нее, то и дело покачивающего головой?

Стоун отпивает воды из стакана и, оттолкнувшись от стола, медленно поднимается на ноги. Это выпускник частной школы, с взъерошенными волосами и лондонским акцентом, говорящий по-английски так, словно он выучил язык по слегка устаревшему словарю штампов; его любимые выражения – «недалеко от истины», «поддадим газу» и «если хорошенько поднапрячься». На предварительных заседаниях он демонстрировал профессиональную расслабленность, однако по ходу судебного процесса его небрежное спокойствие улетучилось, и это меня пугает.

Вчера вечером, в убогой комнате для встреч на первом этаже, залитой ярким светом, мы со Стоуном в очередной раз крупно повздорили относительно того, выступать ли мне в суде. Я заявил, что должен сказать свое слово. Стоун считал, что лучше мне этого не делать. Что я только все испорчу – покажу себя слишком холодным и бесчувственным. Я знаю, что порой меня считают холодным профессионалом. Я могу производить на окружающих впечатление человека бесстрастного, даже замкнутого, но таковы требования моего ремесла. Внутри я не такой. Я могу быть эмоциональным, как и все, и в любом случае у меня есть опыт дачи показаний в суде. Но, возразил Стоун, не в качестве обвиняемого.

Представитель полицейского профсоюза согласился с ним, но я настоял на своем, заявив, что выгоню их вон, если захочу, и сам буду представлять свои интересы. Затем, когда мы уже были готовы вернуться в зал суда, Стоун неожиданно пошел на попятную. Сказал, что я могу дать показания, даже несмотря на то что он по-прежнему считает это ошибкой.

И вот сейчас, когда я стою на кафедре, Стоун сверяется со своими записями, поворачивается вполоборота ко мне, вполоборота к присяжным и произносит ровным тоном:

– Детектив-инспектор Блэкли, расскажите нам, что вы поняли первым делом вечером в субботу тринадцатого февраля две тысячи десятого года.

– Я понял, что идет снег.

Каждое мое слово тщательно подобрано. Я снова и снова прокручивал их в голове, пытаясь найти подводные камни, опасные ссылки, намеки, которые могут быть превратно истолкованы присяжными. Стараясь сохранить внешнее спокойствие, я жду следующего вопроса.

– Идет снег? – Стоун вопросительно поднимает брови, хотя, разумеется, он уже наперед знает ответ. – И почему это имело для вас такое значение?

– Потому что я думал, что на дворе лето. Я полагал, что это воскресенье, десятое августа две тысячи восьмого года.

Не кажется ли все это слишком медленным, слишком продуманным? Мысленно беру на заметку показать присяжным то, что я способен на сильные чувства, несмотря на все то, что они здесь слышали.

Стоун отрывается от своих записей. Я чувствую его нерешительность. Он снова смотрит на меня.

– А почему вы так думали?

И мы оба понимаем, что теперь обратной дороги нет.

Годом раньше

Суббота, 13 февраля 2010 года, 21.00

Что-то жутко не так. Идет снег, но на дворе август. Я поднимаю взгляд на кружащиеся в свете фонаря белые хлопья, и в этот момент мне прямо в ухо сигналит клаксон. Я раздраженно оборачиваюсь и вдруг вижу, что стою посреди улицы, плавно покачивающейся у меня под ногами. Но я не пьян, я в этом уверен. Водитель кричит что-то, я не разбираю его слова; он громко ругается и, рванув с места, уезжает прочь.

Что я здесь делаю? Ночь темная и ужасно холодная – не помню, чтобы летом было так холодно, – и, хлопая руками, чтобы хоть как-то согреться, я двигаюсь дальше туда, куда шел. Но куда я шел? С одной стороны тянутся тускло освещенные муниципальные дома. Вдалеке стоит погруженная в темноту церковь, устремив в небо свой черный шпиль. Я ее не помню. В другой стороне – неосвещенный автомобильный салон, за стеклом смутно видны призраки непроданных машин. С нарастающим ужасом я чувствую, что и его вижу впервые.

Двое прохожих, увидев происходящее, подходят ко мне. Один из них берет меня за руку и помогает подняться на тротуар.