Созвездие мертвеца - Леонид Могилев

Я задремал. Вечером поздним, но не ночью еще, когда не нужно и опасно спать, сон этот зыбкий следовало отгонять, а я не остерегся, допустил до себя морок, хлебнул приворотного зелья…

Ничего, собственно говоря, и не снилось. Так, пустяки. Солнечный берег реки в Провансе, луга и тучные коровы, пасущиеся на них. Видеоряд этот для меня вроде бы совершенно обычен как для преподавателя французского языка в провинциальной школе. Да вот только никакая Франция мне не снилась уже лет двадцать…

Городок наш не на слуху. Таких в России неопределенно много. Казалось бы, что значит «много»? Легко пересчитать, внести в реестры и атласы. Но, во-первых, что это за страна такая Россия, и где ее естественные границы? В каких временах и на каких меридианах? А во-вторых, статус нашего городка неопределенный. Он находится на стыке трех районов. Население вроде бы достаточное для статуса городского, а вроде бы и нет. Так что и во всех трех районах городок побывал, превращаясь в поселок городского типа, воскресая и вновь попадая в реестры и атласы. Имя же свое менял ровно семь раз. Многие вожди и отцы-командиры имели честь быть увековечены в названиях городских улиц, площадей и набережной. Время вновь отмывало вывески и указатели, но прежние имена возвратились на стены домов не все. Так и живем, как в плацкартном вагоне, где на каждой полке свой исторический персонаж. У нас была великая эпоха…

Я говорю «наш», поскольку себя вне городка этого не мыслю. Тем более что под крылом ВПК он на моих глазах стремительно расстроился и прирос новыми кварталами. Попав сюда по распределению и мечтая вернуться в свой Питер, более не бывал в нем вовсе. А прошло ведь уже двадцать лет. А казалось бы — автобусом до райцентра, потом поездом, всего лишь пара суток — и вот он, город Санкт-Петербург. И пропади она пропадом, задолженность по зарплате. И крыша была бы над головой, и стартовый капитал для приобретения минимальной потребительской корзины. Но нам другое суждено…

…Я очнулся после полуночи. Мне предстояла еще работа в эту ночь. Тонкая стопка рефератов, которые требовалось к завтрашнему утру прочесть. Но прежде совершенно необходимо было выпить чаю.

Квартира моя однокомнатная, окнами на реку. Берег крутой, на противоположном берегу поле. Сейчас оно бело, поскольку середина января значится на календарях, и старый Новый год встречен уже. Это печально. Елка разобрана и вынесена, гости давно встали из-за стола и отправились по домам. Последние визиты нанесены, и год долгий и, очевидно, еще более несуразный, чем прошлый, угодливо заглядывает в окна. Окно кухни выходит во двор. Там песочница детская и скамейка. Еще росло дерево-тополь, но во времена борьбы с былыми символами и его спилили. Пух этот советский, по весне, был для кого-то непереносим. Мысленно блуждать по городку и его ближним и дальним окрестностям — не лучшее времяпрепровождение. Выйди за дверь, спустись на улицу — и с Богом. То ли дело Прованс…

…Но чайник уже обозначил пределы ближнего времени. Уже запотело окно — так долго кипела вода, и кипяток достиг чайных окатышей в большой чашке. Я закрываю ее блюдцем и оставляю на время.

Рефераты эти вне программы. Факультатив-с. Не хочешь — не пиши. Но семь душ все же набралось. Это просто удивительно, но в поколении, выбравшем пепси, оказались уклонисты.

Тёмы для рефератов свободные. Французская поэзия двадцатого века. Оказывается, была и такая. И что же мы имеем? Традиции и новаторство Гийома Аполлинера.

Реализм в поэзии Арагона. Поль Элюар. Герметизм в творчестве Рене Шара. Это уже слишком. Это и я знаю не очень. Это никуда не годится. И кто же сие сотворил? Естественно, мадемуазель Сойкина. Ребенок чудный и прекрасный.

Чай мой дозревает. Герметизм Рене Шара в изложении Ани Сойкиной мне не постичь без хлебного вина. Праздники тем и хороши, что остается некоторый запас. Покуда длятся перемещения местной интеллигенции из квартиры в квартиру, нужно держать в холодильнике початую банку консервированных огурчиков и граммов триста краковской колбасы. Есть задержка заработной платы или нет ее.

Ритуал совершен, и можно читать. «В отличие от Сен-Жон Перса и Пьер-Жана Жува Рене Шару чужды эпические интонации и поэзия укрупненных эпических форм…» Аня Сойкина в своем безумии остается добросовестной до предела. Она наверняка ездила в райцентр, перерыла подшивки журналов и… ничего не нашла. Но на каникулах она была в центре областном. Там библиотека старая и богатая. А фонд периодики пополняется даже сейчас. Она что-нибудь и из столиц выписала. Я учил ее языку, это единственное, что я умею делать. А она полюбила Францию. Я виноват перед всеми. Нужно любить пенек от тополя возле песочницы, куда никакие дети уже не заглядывают. Там песка нет. Францию любить не нужно. «Умер Рембо, и любовь продается с лотка…»

«Для Шара весьма значительны перемены, происходящие рядом: течение времен года, смена тени и света, узоры мха на камне, траектория полета птицы. Он рассуждает о понимании мира на языке сложной зашифрованной метафоры. Так каков же этот код?»

Прежде чем продолжить чтение реферата, я беру табурет, отыскиваю на антресоли подшивку «Иностранной литературы» за давний год.

Она перебирала дешевые иллюстрированные журналы.

Он говорил,

Как убивают хищника,

Или жалость.

Пальцами он коснулся

Другого берега,

Но небо опрокинулось так внезапно,

Что срезало голову орлу,

Сидящему на скале.

Я читаю комментарий к подборке, потом еще одну статью в монографии. Девочка, похоже, не списывала. Возможно, это какая-то книга, не попадавшаяся мне. Но Аня Сойкина необычайно талантливая девица, и ей не место в нашем городке. Ей нужно в хороший университет.

«Странная аналогичная ситуативность применительно к состояниям». Ну, про «поющий рот в ошейнике» мы знаем. Два параллельных русла… В одном ряды усложненных метафор, многие из которых являются, по сути, усложненными головоломками, в другом — цепочка мудрых наблюдений…

Я провел за чтением всю ночь. Я спорил со своей ученицей и соглашался с ней. Потом я забылся тяжелым предутренним сном без сновидений, так и не прикоснувшись к остальным работам. А наутро, почувствовав себя совершенно больным, остался дома.

Я давным-давно не включал говорящего ящика. Теперь время его пришло. Остановившись на кабельном канале, где бесконечная песнь песен, вступил в контакт еще с одним чудом техники — телефоном. День сегодня был простеньким. Две пары утром, одна после обеда и тот самый факультатив вечером. В последнее время я стал довольно часто уклоняться от общественно полезного труда, и был в этом не одинок.

Вначале было слово. Не слово даже, а некая вибрация воздуха — сотрясение, фантом, мираж и иллюзия. Звуки складывались в слоги, слова какие-то неразборчивые, смысла которых понять было невозможно. Было и другое, нечто ближе и отчетливее. Постанывание и переворачивание с боку на бок. Наконец он различил целое слово, от первой до последней буквы, и слово это было злым и непристойным. Желнин веки поднять был не в силах, просто лежал, слушал. Большие голоса пришли откуда-то издалека, из-за дверей, а то, что есть где-то рядом двери и, наверное, за ними коридор, чувствовал интуитивно. Вот сейчас откроет глаза, встанет, оденется и отправится домой, на улицу Маршала Ватутина, дом сорок семь, квартира тринадцать, второй подъезд, первый этаж, налево… Вот и дверь открылась, пришел свет, люди вошли, важные, ступающие по половицам тяжело и уверенно, и запахло чем-то резким. Желнин очнулся…