Сделано в Швеции - Стефан Тунберг

Если тогда – это сейчас

Если сейчас – это тогда.

Он сидит в желтом “фольксвагене”-фургоне, пропахшем потом, краской и чем-то еще, что он толком не может определить. Может, кофе с автозаправки, в стакане на приборной доске. Может, табачными крошками на пассажирском сиденье. Может, пачкой шпаклевки и малярными кистями на заднем сиденье, только что купленными в магазине на Фолькунгагатан. Или инструментами и обойным столом, лежащими в заднем отсеке, он достал их из этого треклятого складского контейнера, который арендовала она, – четыре года все это валялось рядом с его одеждой и его кроватью, некогда половиной их общей. Вот что это за запах.

Подвал. Склад. Время.

Солнце бьет в стекло машины, в пленку пыли и дохлых мошек. Загадочный зной, являющийся из ниоткуда. Он открывает окно, чтобы остыть, и впускает еще больше зноя, а воспоминание о телефонном звонке все жужжит и жужжит в голове.

“Это я”.

“Знаю”.

“Как поживаешь, мой мальчик? Все в порядке? Все хорошо?”

Три часа от Стокгольма. Городишко, окруженный фабриками и еловым лесом. Он медленно кружил там, начиная с полудня, по дороге в район с кооперативным продуктовым магазином, сосисочным киоском и посыпанным песком полем для мини-футбола, – к жилому дому в центре, три этажа из красного кирпича, где он раньше никогда не бывал.

“Все хорошо”.

“Чем занимаешься?”

“Да так… ужинать собираемся. Мама готовит”.

Когда он выехал из столицы, дороги стали уже и неторопливее, прорезая ту часть Швеции, которую он давненько не видел. На окраине городка он остановился у заправки, свернул сигарету, закрылся в телефонной будке и набрал заученный наизусть номер. Ответила она, замолчала, услышав его голос, и передала трубку старшему сыну.

“А твои братья, Лео? Как у них дела?”

“Все по-старому… как всегда”.

“Все дома?”

“Все тут”.

Последние километры он ехал медленно, мимо церкви, и старой школы, и площади Стура-торг, где народ наслаждался солнцем, которое скоро обернется тучами и громом – такая жарища чревата грозой.

“Может, передашь трубку Феликсу?”

“Ты же знаешь, он не хочет с тобой разговаривать”.

Он припарковался напротив дома, неотрывно глядя на дверь, которая словно бы тоже глядела на него.

“Ладно… А Винсента можешь позвать?”

“Он играет”.

“В «Лего»?”

“Нет, он…”

“В солдатиков? Скажи, что он делает”.

“Читает что-то… Папа, солдатики были давным-давно”.

Окно наверху справа, подумал он, наверно, та самая квартира, старший сын столько раз ее ему описывал, что он прямо воочию видит: кухня сразу налево от входа, коричневый круглый стол и четыре стула, не пять; прямо напротив входа – гостиная, дверь с матовым стеклом, сквозь которое ничего не разглядишь; направо – ее спальня и вторая половина кровати, оставшаяся у нее, потом детские комнаты, такие же, как раньше, когда они жили все вместе.

“А ты?”

“Я…”

“Что делаешь ты, папа?”

“Еду домой”.

* * *

Пятикомнатная квартира – целый мир собственных, особых звуков. Когда мама открывает на кухне кран над мойкой, глухой шум воды смешивается с дребезжанием столовых приборов в лотке и хрупким звоном тарелок в серванте. Сообща они изо всех сил стараются перекрыть телевизор в гостиной, Феликс, сидя на угловом диване, смотрит мультики, чьи персонажи пищат фальцетом, из двух огромных колонок Лео доносится музыка, вдобавок из наушников плеера, надетых набекрень на голову Винсента, сочится негромкий голос, рассказывающий сказку, – все эти звуки перемешаны, переплетены и сплавлены воедино.

Спагетти готовы, мясной соус пышет жаром.

Мама снимает с Винсента наушники, шепчет: “Пора за стол”, и Винсент мчится по коридору, выкрикивая: пора, пора за стол

Телевизор выключают. Музыка смолкает.

Почти в полной тишине все они идут к кухонному столу, а затем вторгается новый звук, звук-нарушитель – дверной звонок.

* * *

Винсент уже на обратном пути в коридор.

– Я открою.

Феликс мимо телевизора бежит к входной двери.

– Нет, я!

Оба мчатся к двери, Винсент подбегает первым, дотягивается до замка, но повернуть ручку не может. Феликс, отставший всего на шаг, снимает руку Винсента с замка, смотрит в глазок. Лео видит, как Винсент опять тянется к замку и опять не может с ним справиться, а Феликс, отпрянув назад, оборачивается, и на лице у него страх, какого давно не бывало.

– Что случилось?

Феликс кивает на дверь.

– Там.

– Что – там?

Новый звонок. Долгий, и Лео идет к входной двери. Винсент подпрыгивает, хочет открыть, но Феликс не отпускает ручку.

– Феликс, Винсент… давайте отсюда. Я сам открою.

* * *

Позднее она даже не сумеет вспомнить, обернулась ли на самом деле, успела ли удивиться, почему мальчики замерли без движения. В памяти останется только одно: его курчавые волосы отросли, а дыхание перестало пахнуть красным вином.

И он ударил ее, но не как раньше.

Слишком сильно бить нельзя, она упадет, а он хочет, чтобы она смотрела ему в глаза, пока он уничтожает ее, уничтожает за то, что она пренебрегла им, отдала телефонную трубку старшему сыну. Пусть смотрит ему в глаза, теперь, когда они встретились, в первый раз за четыре года.

Первый удар – правым кулаком в левую щеку, затем рука впивается ей в шею, поворачивает голову так, что они смотрят друг на друга. Второй, третий, четвертый удар – с другой стороны, левым кулаком в правую щеку (смотри на меня!), быстро, с силой; она, защищаясь, прикрывает голову, выставив костлявые локти, точно каску.

Одна рука у нее на шее, другая в волосах, он заставляет ее стоять, хотя она тяжелеет, хочет упасть, лечь на пол, защититься, а он уже жмет на затылок, вынуждает опустить голову, пинает коленом (получай!), еще и еще раз (получай!).

* * *

Лео не понимает жуткой тишины.

Потому-то и действует не сразу. Папа бьет маму по лицу, бьет методично и молча, хотя обычно они слышали, когда папа бил. Сейчас он вроде и папа, и кто-то еще, совсем чужой. Мама не кричит. Винсент прячется за спиной у брата, а Феликс так и стоит у входной двери.